Егор Радов - Змеесос [litres]

– Пошли, – сказал Миша, и они тут же убежали по кафелю в другой зал, оставляя за собой разных людей, труп гермафродита и блюющего Шульмана, не любящего этот миг.

Вскоре они открыли дверь, переступили порог, входя в новое для себя пространство, и увидели большой круглый бассейн в центре зала, облицованного мрамором и еще каким-то фиолетовым камнем; и этот бассейн был действительно заполнен нарочито белой, пузырящейся сметаной, и в ней копошились голые тела, производя булькающие, сосущие звуки, похожие на болотное чавканье попавших в топь барахтающихся лошадей.

– Что это? – спросил Миша, изумляясь.

– Это – сметана, милый! – сказала Антонина, гордо улыбнувшись. – Здесь происходит наше расслабление и наше устремление к высшему. Сметана нежит, облегает тебя со всех сторон, как невесомый, почти пуховый пеньюар, и ты лежишь, обволакиваемый ею, словно бесконечным числом вееров прекрасных фей, или пери; и думаешь о чем угодно. Впрочем, ты можешь и плавать тут, совершенствуя свои мускулы, и думать, что ты преодолеваешь мировой сопромат, или что-нибудь еще, но это очень сложно и утомительно. Только сметана очищает, только в сметане ты приближаешься к утробе, к невинности, к незнанию, к смыслу! Вперед в сметану, милый!

– Мне это нравится, – сказал Миша Оно, разбежался и прыгнул в бассейн, шлепнувшись внутрь чего-то мягкого и тотчас принявшего всего его, как в грязевую ванну. Потом он перевернулся, вынырнул и встал на ноги, почуяв дно. Вокруг него все было белым и колыхалось, словно студень. Какие-то тела копошились невдалеке, и кто-то пытался плыть, с шумом загребая напряженными руками эту плотную съедобную среду; и тяжелые бульканья раздавались оттуда, и круги беспокойства расходились от плывущего, как нормальные волновые колебания на море или на широкой реке. Сметана была Мише по грудь, но, сделав в ней несколько шагов, он обнаружил постепенное ее меление и скоро оказался в таком месте, где мог лечь на дно, как в ванне, и выставить свою голову наружу. К нему подошла очутившаяся тут Антонина.

– Милый мой! Вообще-то здесь принято заниматься любовью, это самое приятное…

– Я не хочу «копца»! – немедленно сказал Миша. – Я понял, что я все-таки совершенно не верю Яковлеву!

– Ну что ж. Ах, увы мне, увы! Но завтра я буду уже здорова – ведь мы придем сюда завтра, придем?

– Посмотрим, – ответил Миша, посмотрев направо.

– Там разные люди, они любят сметану, видишь их?

– Вижу, – прошептал Миша. Тут же к ним подошел длинный человек.

– Здравствуйте, – сказал он. – Меня зовут Федор Смит. Я хочу прочитать вам мое произведение – я написал его недавно. Это «Гимн Сметане».

– Читайте, – разрешил Миша Оно. Человек прокашлялся и прочел вот это:

«Помните ли вы сметану, обсметанивигую нож, роящийся в сметане? Потерянный для жизни кусок металла, созданный, чтобы лежать в каплях сметаны на белой доске; остановленный во времени момент сметанности, пронзивший душу; сметана дарящая и сметана нисходящая; детская сметана пушистых колокольчиков; молекулы сметаны, застывшие на ноже, вправленные в него, как в золото или в любовь? Если ходить по кофейным лугам, знать шашлычный запах одеколона в кресле под дождем, закидывать удочку в вельветовую мягкую прорубь, где в ночи едет поезд к морю, то почему бы именно сметану не облагородить весенними лужами и солнечным дождем; нож рассекает поверхность сметаны, как кожу больного; капли сияют точками мухомора на поляне; сметана готовится стать матерью, она рождает сметану, она лучшая любовница ножа и всего; она творит и существует, как именно она. Она умерла, не выдержав борьбы, но навеки осталась, как образ, как тип, как имя. Конкретно обожествленные частицы сметаны, словно брильянты на кухне – вы совсем похожи на людей, можно именно перед вами упасть на колени, целуя ручку».

Человек закончил чтение и отошел на два шага назад. Миша Оно сказал:

– Спасибо. Вроде ничего, особенно «шашлычный запах одеколона». Вы, наверное, акциденциалист?

– Что вы! – крикнул человек. – Это запрещено. Я как все, я – тоталитарный эстетист.

– Непохоже, – заметил Миша.

– Да что вы! – замахал руками этот человек, назвавшийся Федором Смитом. – Это так! Оставайтесь здесь, в нашей сметане, и вы увидите. Это лучшее.

– Может быть, – сказал Миша. – Но я люблю все. Мне надоело. Пойдем вон!

– Пойдем, – согласилась лежащая рядом Антонина, и они тут же вылезли из сметаны, наполовину белые и мокрые.

– Ну и что ты предложишь мне теперь? – спросил Миша Оно. – Я хочу еще, я хочу дальше! Осталось не так много. Или – сколько угодно?!

– Вперед! – воскликнула Антонина. – Отбрось это все! Мы сейчас пойдем на большой Высший Банкет! Все будет прекрасно, милый, истина здесь!

– Я люблю это, – сказал Миша.

– Любовь приятна.

И они разошлись по раздевалкам, пожав друг другу руки, как здоровающиеся боксеры, чтобы встретиться снова через время и продолжить свои занятия и все остальное в поисках тайн, удовольствий и трагедий.

Коваленко умер. Рядом с городом сиял Центр, рождая в душах загадочное сомнение. Там шло распределение персоналий, и судьбы возникали, победив смерть и ничто.

– Возможно, там правительство или же другие власти и силы; хочется бежать в этот Центр и понять его правду и реальность и его право руководить действительностью. Но я люблю этот город, его облик, его пейзаж, его океан. Что станет моим возвращением?

– Ты хочешь в Центр? – спросила Антонина, подпрыгнув два раза. – Что означает эта точка у тебя на руке? Это след от укола?

– Глюцилин, – ответил Миша, трагично улыбаясь. – Это было прекрасно, как сметана.

– Я знаю, как проникнуть в Центр, минуя стражу и гибель.

– Почему ты знаешь?

– Я не скажу тебе. Это мое знание. Сядь.

Они сели на лиловую скамейку рядом с человеком, напоминающим Степана Чая, и ветер дул на них, как ребенок на горячий борщ.

– Я слушаю тебя, – сказал Миша Оно, сложив ладони.

– Ты слушаешь меня, – монотонно повторила Антонина. – А между тем попасть в Центр очень просто, хотя одновременно и очень трудно – почти невозможно. Он идеально охраняется, но если твое желание будет искренним, свободным от принуждения и от тяжести всей остальной реальности – ты попадешь туда. Есть апокрифическое произведение, где описывается техника попадания в Центр; говорят, что оно было написано сразу же после «Трактата о мандустре», и официально его авторство считается неизвестным. Из многих вариантов этого сочинения можно составить некий один путь, подходящий лично для тебя; но непременно нужно помнить главную заповедь, которая существует в многочисленных редакциях и гласит примерно следующее: «Все приемы и способы, описанные здесь, могут не привести вас в Центр, точно так же как и все другие приемы и способы, изобретенные лично вами, могут привести вас туда. Однако необходимо помнить о том, что вообще вся совокупность приемов и способов, которые только возможны, и их любые сочетания могут не привести вас в Центр, тогда как отсутствие любых приемов и способов и вообще всего может привести вас туда».