Александр Етоев - Я буду всегда с тобой

– Снова ты? – сказал Хоменков, вспомнив камень на берегу Полуя, когда он прятался в кустах ивняка, тайно наблюдая за лауреатом. – Следишь за мной? Уши давно не драли?

– Очень нужно, – сказал мальчишка. – Я письмо пишу. – Он пальцем показал в темноту, густеющую под свайным домом. – Письмо товарищу Сталину.

– Кому-кому? – Художник сглотнул слюну, подавился и потерял дар речи.

– Дядя, ты что, контуженный? Письмо товарищу Сталину! Чтобы фи́га он тебе разрешил рисовать картину, чтоб ты только заборы красил.

– Ах ты, гадина! – обиделся Хоменков, хотел схватить обидчика за рукав, но мальчишка оказался проворнее, он уже исчез между сваями, и оттуда выкатывался горошинами его мелкий издевательский смех.

Хоменков сунулся в темноту и тут же отпрянул в страхе.

На него из мутного мрака смотрела острая голова рыбы с красными обводами вокруг глаз.

Гость слушал нехитрый рассказ хозяина и все время отвлекался на мысль, что вот слушает он этого человека, а сам невольно примеривает его лицо, мимику, жест руки, поворот плеча, мельчайшее живое движение к будущему скульптурному материалу. Рза давно обратил внимание на эту жёсткую, несправедливую цену, которой расплачивается с художником жизнь. Что ж, всё верно, если жизнь становится для художника не смыслом, а лишь объектом, интересует мастера не сама по себе, а в первую очередь как материал для творчества, то и плати за это. Или перестань быть художником. Поначалу это его пугало, а потом Степан Дмитриевич привык. Он сидел с друзьями, участвовал охотно в застольях, посещал собрания, заседал в президиумах, но выхватывал из всех этих встреч и сборищ единственно те моменты, которые могли ему сгодиться в работе. То же самое и сейчас.

– Война, да, но война далёко, нас пуля не возьмёт, – говорил Майзель Степану Дмитриевичу безыскусную житейскую мудрость, а Рза наблюдал, как он сначала морщит свой круглый лоб, а после пальцами разглаживает морщины.

– Я из немцев, когда-то мы жили в Гатчине, давно, до войны ещё, потом занёс меня бог сюда, потом семью сюда перевёл, и ведь как угадал, что сам. Так бы тоже попал куда-нибудь, только спецпереселенцем, не вольным. Работаю вот свободно, деньги платят, от Михалыча, товарища Постникова, начальника моего, что-то перепадает, да, продукты в доме имеются, в комендатуре отмечаться не надо, обувь вон чиню для людей, имею к этому большой интерес, опять же дополнительные доходы. Раньше просто сапожничал, ну, как все, – лапа, шило, нож сапожный и прочее, а тут вот аппарат приобрёл по случаю, марки «Адлер», старый ещё, немецкий.

Майзель встал и подмигнул скульптору, приглашая его посмотреть на чудо. Рза кивнул и пошёл за ним. За занавеской в небольшом закутке стоял этот самый «Адлер». Хозяин отпахнул занавеску и ласково прошёлся рукой по блестящему хромированному металлу. Рза отметил плавность движения и любовное прикосновение к вещи. Это было соприродно тому, как он сам работает на станке, изготовленном собственными руками. Скульптор понимающе улыбнулся.

Вот тогда-то их и отвлёк неожиданный стук в окно.

Гость с хозяином обернулись разом и увидели расплывчатое пятно, вроде бы напоминающее лицо. А может, и не лицо вовсе, но случайный на стекле блик – попробуй разгляди толком среди обманчивых вечерних теней. Впрочем, скоро пятно исчезло, будто его и не было.

– Ванька, что ли? – предположил хозяин. – Вечно шляется на улице дотемна, никогда вовремя не приходит. Пойду гляну. – Он направился к двери, приоткрыл её и выглянул за порог: – Никого. – Он захлопнул дверь. – Люся, доча, ты Ваньку сегодня видела? – обратился он к невидимой дочери, вместе с матерью молчавшей за перегородкой.

Вышла Люся, девочка лет восьми, посмотрела на приоконный стол, на разложенную на столе снедь, очень скромную, без всяких изысков, на открытую бутылку вина, специально приготовленную для гостя, но так и не початую почему-то, и поздоровалась со Степаном Дмитриевичем.

– Ваня обруч мне обещал принесть, – сообщила она отцу. – Его с самого утра нету.

– Обруч? – Майзель наморщил лоб и разгладил морщины пальцами. – Это что ещё за новости – обруч? Тебе втулку не выточить на станке, мастер на токарном участке жалуется. Да какой хлопец на тебе женится после этого! А она – обруч. – Он задумался и ногтем ковырнул подбородок. – Значит, обруч… А где он его возьмёт, обруч?

– Я не знаю, он обещал. Я его буду крутить на поясе, как акробаты в цирке, когда они под куполом выступают.

– Ты была в цирке? – спросил девочку Степан Дмитриевич. – В каком же?

– Я не была, я знаю, мне Камиля́ говорила, она была. – Дочка снова посмотрела на стол, чуть помедлила и скрылась на своей половине.

Снаружи на крыльце загремело, звук был дробный, железный, сопровождающийся шумом шагов. Сразу же распахнулась дверь, и в дом вкатился невысокий парнишка, то есть сам парнишка вошёл приплясывая, а вкатился страшного вида обруч, весь изъеденный, в дырах и хлопьях ржавчины, рыжей, как трухлявая древесина.

– Батя, как правильно написать: щиблеты или штиблеты? – от порога спросил Ваня отца, подхватывая свою ржавую железяку.

– Иван, у нас гость, здороваться нужно, когда видишь незнакомого человека, – строго сказал отец, глядя на дорожку трухи, оставленную на полу колесом.

– Здоро́во, – простодушно произнёс мальчик и протянул Степану Дмитриевичу руку, выпачканную ржавчиной.

– Ну здоро́во. – Скульптор ответил рукопожатием, при этом не смутившись нисколько неопрятным видом ладони. – Ты чирка-то тогда забыл, когда мы на берегу беседовали.

– Вы знакомы? – Майзель переводил взгляд с сына на ржавый обруч, с обруча на Степана Дмитриевича, снова на сына с обручем.

– Было дело, – сказал художник Ваниному отцу. – Мы с Иваном спорили: глупая птица гусь или умная.

– И кто выиграл? – мало что по-прежнему понимая, спросил Майзель на всякий случай.

– Я, – ответил Иван отцу. – Птица гусь от самолёта отличается тем, что летит без лётчика. А щиблеты пишутся «щиблеты» или «штиблеты»?

– Ты меня не путай с этими своими «щиблетами», ты мне вот что скажи… – Майзель понял, что сын нарочно пытается увести разговор в сторону – возможно, из-за гвоздей в заборе, изъятых «на нужды фронта». – Ты где этот обруч стырил? Часом, не с рыбзавода, не с рыбной бочки?

– Батя, нет, это Люська попросила меня найти. Я его нашёл под Валько́вым домом, из-под земли выкопал.

– А в окно стучал – это ты? – Майзель переменил тему. – Тут нам кто-то в окно стучал.

Иван ответил, но не отцу, а гостю:

– Это однорукий стучал, он за вами в окно подглядывал, а потом стукнул лбом в стекло и пошёл. – Он приставил обруч к столу и достал из оттопыренного кармана острую рыбью голову с красными обводами вокруг глаз. – Я ему рыбу сделал.