Александр Етоев - Я буду всегда с тобой

Он затянулся и выпустил сизый дым, ветерок отнёс его в лесотундру.

– Тишь да гладь. – Ведерников оглядел окрестность, глазом зацепился за дерево с лопнувшей, облезшей корой и редкими сердечками листьев с подсохшими, свернувшимися краями, подумал про него: «Не жилец» – и тоже задымил папиросой.

– Слышь, старшины, пошамать нет ли чего? – поинтересовался Матвеев у сослуживцев.

Ведерников посмотрел на ефрейтора и осуждающе мотнул головой:

– Вон ты какой проглот! Тебе ж норма отпущена на наряд, а ты уже всё сожрал.

Матвеев осклабился виновато:

– Это я зверушку подкармливаю, песец тут один приблудный, ходит, ходит вокруг меня, смотрит жалостно, просит, сучёныш, плачется.

Кирюхин, слушавший молча разговор старшины с ефрейтором, грохнул смехом так, что овчарки вздрогнули.

– Ишь, зверушку он подкармливает, едрёнать! А какого она полу, твоя зверушка? Если женского, тогда знамо дело…

Но Ведерников остановил его жестом.

– Здесь туземец, часом, не проезжал? – спросил он у сердобольного часового и опять посмотрел на дерево, тихо умирающее от старости.

– Нет, не видел, не было никого.

– Ну и ладно, не было, значит не было. – Он подёргал вверх-вниз плечами, разминая после нарт тело, выгнул спину вперёд-назад, потом хлопнул по ефрейторскому погону. – Вот ты лучший стрелок, Матвеев, значок имеешь ворошиловского стрелка, белке в глаз попадаешь, хвастался, – чтобы шкуру не попортить зверьку, ты ж сибирский, из местных жителей?..

– С-под Снежногорска я, с посёлка Митяево. Оттудова досюдова с пол-Сибири, – ответил неуклюже Матвеев, смущённый от лестных слов.

– А что, все в Сибири такие меткие? – продолжал Ведерников вязать узелки из слов, и непонятно было, зачем эта словесная сеть, ведь считался он на службе человеком неразговорчивым. – Или есть слепенькие, как, например, Кирюхин? – Старшина Ведерников подмигнул напарнику: не обижайся, мол, шучу я, шучу, – впрочем, тот и не обижался. – Скажи, а сможешь ты, товарищ ефрейтор, раз ты такой стрелок, вон на том мёртвом дереве, – Ведерников показал рукой, – нарисовать из своей винтовки, ну, скажем, такой кружок, вроде фашистской морды, и всадить в то место, где лоб, смертельную пулю? Тогда ты будешь уже не простой стрелок, тогда ты будешь стрелок-художник.

Почему он сказал «художник», начгужбата и сам не понял, но только слово выскочило наружу, как в мысленном пространстве его головы чётко, будто на свежем снимке, проступило в холодном цвете лицо чёртова лауреата. Он прогнал проступивший образ, и тут же ему на смену вылезло другое лицо, дважды чёртова замполита, по чьей жёсткой, недоброй воле старшина Ведерников сейчас здесь.

Матвеев обернулся на дерево, прикидывая на глаз расстояние. Прикинул, глянул на старшину и помотал головой: нет.

– Никак нет, – озвучил он жест словами.

– Слабо́? – подначил его Ведерников.

– Не положено, – ответил на подначку Матвеев. – Патроны на учёте, и то мне надо, стрелять-то? За стрельбу в пределах, примыкающих к лагерной зоне, сам знаешь, чего бывает.

– Ну, во-первых, ты не в пределах, а во-вторых, херовый ты сибиряк, Матвеев.

– Ты, ефрейтор, часом, не гармонист? – это спросил Кирюхин, непонятно с чего спросил, глуповато ухмыльнувшись при этом.

– Ну, играю, – Матвеев повёл плечами, поправляя ремень с винтовкой, – а тебе чего?

– А того, что в клубе у нас, в деревне, Васька был такой, гармонист. «Я, – говорил он, – несу ответственность за культуру в массы». А я ему: какая у тебя, у гармониста, ответственность? Со стула пьяным не свалиться, пока играешь, – твоя ответственность.

– Ты, Кирюхин, я не понял, это к чему, про Ваську? – уставился на старшину старшина. – При чём тут Васька? При чём тут твоя деревня?

– Я про палец, – ответил ему Кирюхин. – Кто играет на гармони или баяне, тот считается хороший стрелок. Она ж, клавиша, тренирует палец. Ему ж потом на спуск нажимать привычней, когда целишься из винтовки, там, из ружья. – Здесь Кирюхин изобразил, как палец плавно давит на спусковой крючок. – Так, Матвеев? Скажи ему, что не вру.

Взгляд ефрейтора бегал между старшинами, уши слушали то этого, то другого.

– Может, так, – ответил Матвеев пасмурно, видимо ещё не отмякнув от «херового сибиряка» старшины. – Я не думал, так или этак. Но вообще-то, скорее так. – В лице его убавилось хмури, и в глазах проглянуло солнышко. – Мне, товарищ старшина, моя б воля, – повернулся он к обидчику-старшине, – только дай приказ стрелять по фашистам, я б их, гадин, пачками б, днём и ночью б. – И добавил, чуть помолчав: – У меня на фронте батю убили, а ты мне – в деревья целься.

– Знаешь, братец, я тоже на фронт просился, – сказал Ведерников. – Миномёт освоил, а командование меня сюда. Письма стыдно домой писать, честное слово. – Старшина опять посмотрел на дерево. – Слышь, ефрейтор, возьми-ка мои патроны, можешь даже мой карабин взять, да покажи, какой ты в самом деле стрелок. Давай, не бойся, если что, мы заступимся. Скажешь, волки на пост напали, мы подтвердим. Эй, Кирюхин, неси нам сюда винтовку, не твою, а ту, что в чехле лежит.

О Хоменкове Телячелов думал так: «Сволочь, которая работает на меня». Если бы однорукий художник трезво оценивал ситуацию, то он бы тоже мог сказать о полковнике: «Сволочь, на которую я работаю». Но демоны, стоявшие за его спиной, нашептывали хором ему на ухо о чёрной несправедливости и обидах, виной которым незаслуженная чужая слава, и лишали его трезвости и расчёта. Обольщённый полковничьим обещанием, художник нервничал, строил в голове за́мки, рушил их и возводил новые. Единственное, что смутило его в разговоре с Телячеловым, – это фраза о том, что лауреат вовсе не лауреат, а кто-то другой, поддельный. Здесь художник был с полковником не согласен. Ведь получалось, что предмет его нелюбви сильно терял в масштабе – одно дело, когда сражаешься с волком, другое – когда с псом в волчьей шкуре. Равный с равным – это было принципиально.

Хоменков сидел в своей конуре и царапал на доске шилом. Выцарапывалась фигура женщины. Полуголая, как статуя физкультурницы.

Он глядел на обводы тела, и тут его посетила мысль. Поддельный лауреат, не поддельный – какая разница! Он враг, однозначно враг, шпион, гадина, фашистский лазутчик. Хоменков в том убедился лично, когда подсматривал в тот вечер в окно. А раз так, то где-то он должен прятать добытую шпионскую информацию, хранить её до поры до времени в каком-нибудь тайном месте. И где же это тайное место? Хоменков догадался где. В скульптурах, у него в мастерской.

Художник подмигнул физкультурнице, наведшей на эту мысль. И представил, как его молоток рушит в крошку дело рук вражеских.

Потом вспомнил свой визит в мастерскую. Мальчишку деревянного вспомнил. Прожжённые штаны вспомнил. Жуткого железного Кагановича. Воспоминание было не из весёлых.