Александр Етоев - Я буду всегда с тобой

– Не батя я тебе, не командовай! – ответил ему немой. – Сам выдь отсюдова, иродова порода!

Головы, лисья и яйцом, торчавшие у шустрого над плечами, сразу же обрели тела и нависли над упрямым попутчиком. Его мигом – в две пары рук – вздёрнули над деревянной скамьёй и ударили маковкой о верхнюю полку. Раз, второй, ещё и ещё.

– Вы что делаете! – Мария вскочила с места. – Он блажной, не видите, что ли? Я сейчас проводника позову!

Она оттёрла чёрненького с прохода и заспешила вдоль вагона к проводнику. Уже у самой его запертой двери она почувствовала сильные руки, нагло обхватившие её бёдра. Марию приподняли над полом, сзади в шею задышали противно, пахло тухло, как от забродившего варева, и на весу потащили дальше.

– Пусти, сволочь! – закричала она, но чья-то жёсткая, сальная ладонь закрыла ей низ лица, и крик превратился в хрип.

Марию вынесли в тамбур.

– Познакомимся поближе, красивая, – сказал чёрный, выпуская её из рук.

Мария дышала шумно, она никак не могла опомниться. Дверь в вагон с той стороны подпирал своей тушей рыжий, дружок чернявого, – назад, в купе, хода не было. Рыжий плющился о стекло рожей и щерился острозубым ртом, предвкушая веселье. Вход в соседний вагон был заперт от самой Вологды по неизвестной причине. Из поезда на ходу не спрыгнешь. А справиться с этим выродком ей явно не хватит сил.

Неприлично вихляя задом, тот картинно наступал на неё.

– Рыбинка, покажь своё сердце. – Он расстёгивал на ходу штаны. – Любови жаждю большой и чистой, только побыстрей, не то лопну.

Вонь в тамбуре стояла суровая. Туалет не работал уже с Микуни – загадили, – и проводник, чтобы не мучились пассажиры, поставил в тамбуре большое ведро. Она косо глянула на него – это было её спасение. Или, наоборот, – смерть.

– Пошёл ты!.. – плюнула Мария словами в этого козла похотливого, подхватила с пола ведро и одним сильным движением опрокинула его на голову кучерявого.

Лицо рыжего наблюдателя за стеклом стало как посмертная маска.

– Она его зашкварила, сука! – крикнул он кому-то в вагоне, видно третьему в их компании, тому, что с головой яйцом. – Опустила!

«Вот и всё, – сказала себе Мария, – сейчас меня будут убивать».

Рыжий дёрнул на себя дверь, хотел сунуться в загаженный тамбур, чтобы покарать суку, но тут состав затормозил с лязгом, и рыжий, не устояв на ногах, повалился на грязный пол и проехался животом до стенки.

Дальше всё завертелось, как колесо. Поезд стал, снаружи орали громко, дверь открылась, крикнули: «Стоять! Никому не двигаться!» – и в вагон впрыгнули военные с автоматами и с красными погонами на плечах. В тесном тамбуре стало совсем тесно, синещёкий офицер с маузером орал так, что уши спирало: «Сымай ведро, гадина хитрожопая!» – и рыжему, что скрючился на полу: «Ты, а ну подымайся, гнида!» Часть бойцов рванула по проходу в вагон, и там, слышала Мария будто в тумане, шумно уже возились и слышны были удары твёрдым во что-то мягкое.

– Вы, гражданка, пройдите к себе на место, – сказал офицер Марии, и она, гадливо ступая по нечистотам, ушла в вагон.

Тут же объявились пассажиры с проводником. Откуда они взялись? Где были до этого? Прятались по полкам? В сортире? Забегали по вагону, запричитали, пока строгий офицер с маузером не приказал: «Всем сесть по своим местам! Проверка документов, мать вашу!» Проверили только соседа Марии, долго разглядывали его бумаги, потом офицер сказал: «Давай с нами, тьма тараканская», – и его увели с ними.

До Чума она добралась спокойно, без приключений, оттуда до места было рукой подать – всего-то перевалить Урал.

Степан Дмитриевич колдовал с мрамором, намечая в нём узловые точки, от которых побегут линии будущей монументальной фигуры. Коротко повизгивала фреза, мастер вслушивался в её звучание, поэтому он не слышал, как дверь мастерской открылась и от порога царственной поступью внутрь проследовал Тимофей Васильевич.

– Гляжу, обживаешься помаленьку, – оценил он взором хозяина подведомственное ему хозяйство. – Бородёнку, значит, решил оставить, не послушался, значит, мудрого командира?

– Забыл, вот, честно, запамятовал, сборы, всякая суета. – Мастер остановил фрезу, и руки хозяина и работника встретились в обоюдном приветствии.

– Ладно, не препятствую, пусть растёт. Может, оно и к лучшему. Помню, в тридцать первом году меня с Окой Городовиковым повернули, так сказать, лицом к технике, направили от Военной академии имени товарища Фрунзе в Третий авиационный отряд имени ивановских рабочих на учебно-боевую лётную подготовку. Летаем мы на эр-пятых, учимся, а самое трудное тогда было – это работать с кошкой, ну такой специальный крючок для получения донесений с земли, опускаешь его к земле, цепляешь пакет за петлю и тащишь его наверх, в кабину. Та ещё, скажу тебе, работёнка. И как раз к нам в авиаотряд прибывает лично сам товарищ Будённый с группой лиц высшего начсостава проверять, как мы справляемся. Мы с Окой с Семёном Михайловичем в Гражданскую столько шашек о головы беляков притупили, не сосчитать сколько, а тут, на смотре, не запанибратствуешь, тут не застолье, чтобы вспоминать о былых походах, тут личное своё умение показать надо. Я-то кое-как справился, на четвёрочку, а вот Ока, когда кошкой пакет цеплял, вместо донесения словил фуражку старшего инструктора товарища Борисенко, и ветром её снесло прямёхонько к ногам начсостава. На разборе полётов вызывает Будённый к себе Оку и говорит: «Я, дорогой Ока, тебя безмерно ценю, но самолёт – это тебе не кобыла с крыльями, это главная боевая сила в новой, современной войне, поэтому приказываю тебе, дорогой Ока, несмотря на всё моё к тебе уважение, сегодня же сбрить усы, лишаю тебя за серьёзный промах права носить их на твоём геройском лице». Тут Ока побледнел смертельно и твёрдо заявил: «Нет». И это не кому-нибудь, а члену правительства, представителю Реввоенсовета СССР! То есть нет, не сбрею, и баста, хоть меня из партии прогоняй. Будённый молчал, смотрел, вроде бы как хмурился, недовольный, а после хлопнул старого товарища по плечу, рассмеялся и говорит: «Я ж это, Ока, пошутил. Оставайся как есть, с усами. За твёрдость твою в этом вопросе выражаю тебе своё глубокое уважение. А теперь ступай в самолёт, исправляй свою сегодняшнюю оплошность, и чтоб фуражек ко мне больше не прилетало». – Тимофей Васильевич расцвёл от собственного рассказа, приятно, видно, было ему памятью возвращаться туда, куда уже не дойдёшь ногами. Даже шрам на его щеке подобрел, порозовел, сделался мягче. – Это я так, к слову. Времени у меня на тебя ровно час сегодня. Дел до дури… – Дымобыков сразу же посерел, посерьёзнел, заговорив о делах. – Баржа эта ещё…

– Баржа? – поинтересовался Степан Дмитриевич приличия ради.