Александр Етоев - Я буду всегда с тобой

– Ну-ка, ну-ка? – заинтересовался скульптор. – А давайте испытаем на мне. Очень мне любопытно, какого цвета у меня мысли.

– Не боишься, Степан Дмитриевич? А то ведь, не ровён час…

– Поздно уже бояться в мои-то годы. Чёрную собаку добела не отмоешь.

– Ладно, Степан Дмитриевич. Сам напросился.

Дымобыков что-то подщёлкнул снизу на приборе-мыслеопределителе, поводил коробочкой с аппаратом возле головы скульптора, потом с ехидной улыбкой сунул прибор циферблатом к его лицу. Стрелка ткнулась в чёрную половину.

– Ну вот. – Степан Дмитриевич развёл руками.

– Кайся, товарищ лауреат, яко на духу кайся, открывай мне все свои прегрешения, вольные и невольные, – вещал Дымобыков поповским басом, а сам радовался, как школьник, подшутивший над учителем на виду у класса и оставшийся безнаказанным.

– Каюсь, грешен, – отвечал в том же тоне ему Степан, но без улыбки, а как-то скучно.

Впрочем, скука пряталась у скульптора в бороде и не лезла на глаза собеседнику, давно уже не позволял себе Степан Дмитриевич чувства выставлять напоказ.

– Мне тут звонили из Салехарда, трудный был разговор, тяжёлый, обстановка в районе складывается тревожная, это ладно, это тебя не касается. Но зачем-то интересовались твоей персоной. Что, мол, товарищ Рза? Как здоровье, как поживает? Не съехал ещё, работает? В райотделе так просто про здоровье не спрашивают. Что думаешь по этому поводу? Не согрешил ли, часом, а, Степан Дмитриевич? Смотри у меня, у нас с этим делом строго! – шутливо пригрозил Тимофей Васильевич, а у самого во взгляде мелькнула нехорошая тень.

В сердце у Степана Дмитриевича ёкнуло. Он-то хорошо понимал, что значат эти звоночки, от них-то он и подался на вольные параллели Сибири под охрану сторожевых вышек.

– А приборчик – это пустое. – Дымобыков потряс коробочкой и убрал её с глаз долой. – Приборчик этот ловушка для дурачков. Я же сам внизу пальцем стрелку куда надо верчу. Хочу – на чёрное, хочу – на белое, но на белое ставить неинтересно, на белом человека не видно.

Дело шло, мраморный комдив оживал, как Галатея, только мужского пола. Изваяние получалось величественным, и не только за счёт наград. Особое величие придавал намеренно завышенный рост, комдив как бы вставал на носки и вглядывался в смутное будущее, выискивая в нём глазами проблески зари коммунизма. Так объяснил художник свой замысел замполиту дивизии, посетившему его мастерскую. Полковник был дружелюбен, спрашивал о том и об этом, тоже поинтересовался ботинками, что-то пошутил про Америку, сказал, что однажды мылся в походной американской ванне, но русская баня лучше. А ушёл – пожал руку скульптору и пожелал ему успехов в работе.

Степан Дмитриевич сидел за столом, отдыхая после художнических трудов. Мраморная пыль на полу искрилась в потоке света, льющегося через открытую дверь, тёплый воздух наполнял мастерскую запахами летнего дня. Среди прочего добра на столе лежала толстая картонная папка, насквозь пропитанная конторской пылью.

В очередной свой визит к художнику Тимофей Васильевич как бы в шутку принёс ему ворох идей непризнанных местных гениев. Записанные на чём попало – на каких-то полосках кожи, на обрывках старых плакатов, на страницах амбарных книг, даже на полях сочинения греческого историка Фукидида, – все эти явления мысли были сложены в единую папку с надписью «Изучить». Если кто-то всё это и изучал, этот кто-то был невиданного терпения, Степан Дмитриевич оценил это позже. Выложив драгоценный груз, Дымобыков сказал Степану: «Вот, хотели выкинуть, да забыли. Тут про всякие памятники, стату́и. Ты художник, глянь одним глазом, может, чего дельного есть». Папка пролежала на верстаке, дожидаясь своего часа, и вот этот час настал.

Степан Дмитриевич её открыл и прочитал на пожелтевшем листе бумаги, лежавшем поверх других: «Начальнику Химлаборатории Башилову И. Я. от старшего лаборанта Острового И. А.». И далее: «Заявка на изобретение».

Старший лаборант Островой предлагал к ближайшему юбилею советской власти проект башни из проволоки в 500 метров высотой, каркас башни весом 2–2,5 тонны поддерживается сверху воздушным шаром, и вся башня унизана электрическими лампочками и портретами вождей мирового пролетариата и руководителей государства из никелиновой проволоки по асбесту, проволока при накаливании краснеет, и красными чертами по белому асбесту проступают лица вождей и руководителей.

«Интересное предложение, – похвалил изобретателя Степан Дмитриевич. – А если ветер? Башня будет же ходуном ходить, и унесёт её чёрт знает куда, если не закрепить якорем. Не пойдёт». – Он отбросил предложение в сторону.

В следующем документе из папки предлагалось лагерные бараки строить не деревянные, а стеклянные, чтобы виднее было наблюдать за дисциплиной в их стенах.

«Это мы уже проходили, – вспомнил Степан Дмитриевич с улыбкой. – Стекло-хата, так это называлось тогда. Изобрёл Велимир Хлебников, конструируя города будущего. Чего он в них только не наконструировал. Дом-тополь, подводные дома-говорильни, что-то вроде лекториев, когда рыбки плавают за стенами из стекла, были даже дома-поля без внутренних стен, где в беспорядке были разбросаны на стеклянной плоскости стеклянные хижины, шалаши, вигвамы, чумы стеклянные… Забавный был человек Хлебников, председатель земного шара. Жаль, помер рано. Не увидел соратников будетлян, конструирующих стекло-бараки».

Он припомнил громкие споры в узком кругу своих о материале-основе, выражающем суть эпохи. Голубкина провозглашала тогда: «Каждая эпоха имеет свой материал, который является наилучшим выразителем её художественных стремлений». Поясняла: импрессионизм – бронза, постимпрессионизм – камень, будущая эпоха – стекло. Потому стекло – чтобы была прозрачность, все люди на виду, им скрывать нечего, у всех одна цель; зло, ненависть, предрассудки – в прошлом… С ней было трудно спорить – как же, сама Голубкина, ассистировала Родену, руки-ноги для его скульптур делала! Он, помнится, возразил: а дерево? Для какой эпохи дерево лучший выразитель её стремлений? На него посмотрели как на сельского дурачка, как смотрели в далёкой юности, когда ему, вольнослушателю медицинского факультета Московского университета, приказывали сынки-дуболомы алатырского помещика Глумова: «Эй, Рза, принеси-ка с ледника ногу».

«Стекло им подавай», – хмыкнул Степан Дмитриевич и закашлялся. Из папки пахнуло пылью – пылью вечности, пылью грядущего, стеклянной пылью из домов-говорилен, хижин, шалашей и вигвамов.

– А здесь у нас что? – спросил он духа из папки, когда вынимал на свет очередное упражнение мысли. – Ага, памятник Ермаку, покорителю Сибири, так-так. «Поставленный на реке Иртыш рядом с местом гибели… непотопляемый… на воде, на якоре… совмещает функции речного буйка…» А вот это правильно, это по-хозяйски, практически мыслит человек. Но не оригинально. Помнится, Николай Евгеньевич Лансере в одна тысяча девятьсот двадцать девятом году предлагал проект памятника-маяка Колумбу на острове Сан-Доминго. Правда, тот был не плавучий. Да и Хлебников всё бегал с идеей поставить памятник Ермаку на Волге, в Самаре, где ворота в Сибирь. У Велимира что ни памятник, то самый гигантский в мире. Он хотел Америку переплюнуть, сделать его в виде статуи Свободы, только в руке у Ермака не факел, а дымящаяся пищаль.