Алекс Аргутин - Аяхуаска [СИ]

Вымокнув до нитки на водопаде Виктория, подхватив малярию и провалявшись три недели в приграничном госпитале, Себроны пересекли границу только с началом сезона дождей. Это было рискованно, и Фред понимал все опасности перемещения по Африке в такое время года. Но повторный приезд в эти края обошелся бы слишком накладно, и они с супругой Лаурой решили не останавливаться.

К сожалению, риск себя не оправдал. Мартен на всегда запомнил, как их дом на колесах пятнадцать дней тащился через влажные джунгли, кишевшие надоедливыми насекомыми, постоянно увязая в красной глине. И тогда их спасал лишь повидавший все на своем веку мотоцикл, пристегнутый позади кузова. Отец пересаживался в седло и ехал вперед на поиски ближайшей деревни, чтобы позвать местных на помощь.

Преодолев таким образом полторы тысячи километров, семейство Мартена окончательно выдохлось. Его сестренка Чина даже улыбаться перестала и больше не покидала грузовика. Даже когда они наконец добрались до места, она на отрез отказалась выходить наружу. Поэтому, было принято решение проблемную часть путешествия в будущем фильме не афишировать, а по возможности вообще о ней умолчать.

На утро Мартен отправился на осмотр Великой ограды только с отцом. Камеру они не взяли. Настроение было ни к черту. К тому же опять моросил мелкий противный дождь. Но когда подъем во внутреннее пространство цитадели оказался преодолен, и впереди в туманной дымке показался холм Акрополя, небо внезапно посветлело.

Что это было, ни сам Мартен, ни Фред так и не поняли. Оба увидели над Акрополем несколько ярких вспышек, и в ушах подростка раздался какой-то свист. Поведение сына, внезапно схватившегося за голову и упавшего на траву, не на шутку испугало отца. Решив больше не испытывать судьбу, отец поднял подвернувшего ногу ребенка, и они поскорей вернулись назад.

На этом путешествия Себронов закончились. С еще большими сложностями преодолев обратную дорогу до Замбии, семейство покинуло Африку и вернулось на родину. Вскоре после этого на сайте их телевизионных странствий появилось объявление о продаже грузовика.

Два года спустя, когда Мартену исполнилось шестнадцать, он оставил сестру и родителей доклеивать отснятые материалы, и отправился за океан. Поступив в Принстон, он сразу подал заявку в отряд молодых космонавтов при НАСА. Что сподвигло его на это помимо любимых космических сериалов, юноша не очень-то понимал. Только чувствовал непреодолимое желание однажды увидеть восход Земли над скалистой поверхностью красной планеты.

На четвертом часу полета я врубил в наушниках первый альбом «30 секунд до Марса» и стал засыпать. В салоне было прохладно, обшивка сильно гудела, пассажиры смотрели фильмы с планшетов, переговаривались, втихаря выпивали. Все туалеты оказались заняты обдолбанными героином подростками. Но в остальном ни что не внушало особого беспокойства. Полет проходил нормально, стюардессы разносили напитки, как ни в чем не бывало.

Я надвинул на глаза повязку для сна, и мне почему-то вспомнилось мое детство, зима восемьдесят третьего. На утро после нового года мы всей семьей отправились в Прибалтику. Она тогда еще была советской. Никому даже в голову не приходило, что так и выглядит оккупация.

Весь вечер и часть ночи отец гнал автомобиль по заснеженной трассе. Около четырех утра наша волга въехала во двор маленького латвийского хуторка среди белоснежных полей и заиндевелых перелесков. Нас встретил старый друг семьи, радостно проводил внутрь.

Просторный бревенчатый дом мне сразу понравился. Но еще сильнее впечатлило некое подобие русской печки на местный манер, без огромной жаровни, но тоже со спальным верхом, на который я сразу взобрался. Там я и обнаружил портативный проигрыватель Sony, похожий на кейс, с заряженной в него пластинкой «Обратная сторона луны» и наушниками.

Это было мое первое знакомство с Пинк Флойдом. Сугробы за окном, душераздирающие крики кошек в сарае с дровами, жаркая прибалтийская печь и бой часов в начале песни про время. Что-то было в тех звуках, напоминавшее эту современную альтернативу, негромко звучавшую в моих ушах теперь, во время полета. Оно кутало чувства шерстяным одеялом какой-то отрешенности от происходящего. Казалось, все, случившееся со мной до этого момента, уже не имеет значения. Час пробил, и прошлого больше нет.

И было в этом нечто еще, нашептывавшее о свободе. Не той пресловутой свободе слова, или свободе от социума, сжигающей все мосты, а совершенно обыкновенной, простой и житейской. Когда не надо никуда спешить. И даже спать ложиться не обязательно.

Помню, потом, годы спустя, я снова ощутил нечто подобное на первом курсе физфака, отчего-то тоже зимой, в заснеженном по самые крыши крохотном поселке Мартышкино. Из города в Петергоф каждый день ездить было накладно. Одной электричкой только сорок минут. А Мартышкино — следующая остановка после Университета. Перрон, пивной ларек и пол сотни покосившихся дачных домиков. Старушки сдавали их за копейки.

Бывало, проснешься так часиков в десять. И тишина. Ни телика, ни радио. На окнах морозные узоры. Внешнего мира, словно, не существует. Забьешь на учебу, откроешь книгу, и читаешь себе какого-нибудь доктора Фаустуса. А воображение так и звучит в ушах Малером, воет его неистовыми духовыми. И даже телефонный звонок не способен разрушить эту иллюзию в силу отсутствия телефонного аппарата.

Вообще, человечество, особенно в последние десятилетия, окружило себя настолько плотным информационным полем, такой безумной каруселью новостей, фильмов, музыки, чтива, исторических и научных открытий, социальных и коммунальных аспектов, что отдельного человека не то, что не видно, его уже может не быть совсем. Достаточно роли. И уже не важно, каков актер. Если он не справляется, система тут же меняет его на другого.

В начале девяностых еще казалось, что может все по другому сложиться. И черт с ним, с отсутствием продуктов, сигаретами по талонам, зарплатой в сто долларов. Зато Америка и Россия дружили. Гуманитарная помощь да секонд хэнд. Не очень достойно, конечно, для такой страны-то. Но думали, это преодолеем, и заживем, как в Европе. Что говорить? Главное, надежда была. Пока Ельцин в конец не запил.

А потом понеслось. Жадность и воровство. Даже секонд хенд стал за деньги. Это же надо было до такого опуститься? Где-то люди поношенную одежду с себя снимают и бесплатно относят в гуманитарные центры. А здесь какой-нибудь чиновничек посылки эти распаковывает и руки греет. Нет, к черту такую систему. Всеобщая бедность ни к чему хорошему не ведет. Да и богатство тоже. Ну, и как же теперь, что бы предложил Чернышевский? И есть ли такой ответ для страны в целом?