Эдвард Беллами - Утопия XIX века. Проекты рая [litres с оптимизированной обложкой]

– Извините меня, соседи, но я, право, не выдержу: подумать только, что были люди, не любившие работы! Это слишком смешно. Даже и ты любишь иной раз поработать, старушка! – сказал он и ласково дотронулся до лошади хлыстом. – Какая странная болезнь! Действительно удачное название – хандра.

И он опять расхохотался, пожалуй, слишком громко при его хороших манерах. Рассмеялся и я за компанию, но не вполне искренне, потому что – как вы понимаете – вовсе не находил таким уж странным, что люди не любили работать.

Я снова принялся смотреть вокруг, потому что мы уже выехали за пределы рынка Пикадилли и находились в квартале нарядных домов, которые я назвал бы виллами, будь они также уродливы и вычурны. Однако ничего подобного я здесь не встретил. Каждый дом был окружен салом, тщательно возделанным, с роскошными цветами. Дрозды распевали в листве деревьев, которые, за исключением кое-где попадавшихся лавров и лип, были все фруктовые. Я заметил много деревьев, отягченных вишнями. Несколько раз, когда мы проезжали мимо садов, дети и молоденькие девушки предлагали нам корзинки с фруктами. Среди этих домов и садов, конечно, трудно было найти следы прежних улиц, но мне казалось, что главные магистрали остались те же.

Наконец мы очутились на широком открытом месте, которое имело небольшой уклон к югу. Обилие здесь солнца было использовано для разведения фруктового сада, преимущественно из абрикосовых деревьев. В центре возвышалась прелестная деревянная беседка, разукрашенная и позолоченная, похожая на киоск для прохладительных напитков. С южной стороны сада, под сенью старых груш, тянулась дорога, в конце которой виднелась башня Парламента, или Навозного рынка.

Странное чувство охватило меня. Я закрыл глаза от солнца, сверкавшего над этим роскошным садом, и на мгновение передо мной возникла фантасмагория минувших дней.

Большое пространство, окруженное высокими уродливыми домами. На углу уродливая церковь, за мной неописуемо безобразное здание с куполом [38] Имеются в виду церковь Св. Мартина и здание Национальной галереи. . Улица кишит измученными зноем, возбужденными людьми, между которыми снуют омнибусы, переполненные туристами. Вымощенная середина площади занята фонтаном. На площади только кучка мужчин в синих мундирах и несколько исключительно уродливых бронзовых статуй. Одну из них взгромоздили на верхушку высокой колонны [39] Подразумевается памятник Нельсону. . Площадь охраняется с одной стороны четырьмя шеренгами рослых мужчин в синей форме, а с другой, южной, стороны в сумраке серою ноябрьского дня мертвенно белеют каски конных солдат.

Я вновь открыл глаза навстречу солнечному свету и увидел вокруг себя шумящие деревья и благоухающие цветы.

– Трафальгар-сквер! – воскликнул я.

– Да, – сказал Дик, снова натягивая вожжи, – вы правы. И я не удивляюсь, если вы находите это название бессмысленным. Но, право, не стоило его изменять: память о былых безумствах никому не мешает. А впрочем, я иногда думаю, что следовало бы назвать эту площадь в память великой битвы, которая разыгралась здесь в тысяча девятьсот пятьдесят втором году [40] Избиение демонстрации безработных на Трафальгар-сквер 13 ноября 1887 г., «кровавое воскресенье». . Это было достаточно важное событие – если историки не лгут.

– Что они обычно делают или, по крайней мере делали, – добавил старик. – Например, что вы на это скажете, соседи? В книге Джеймса «История социал-демократии» – кстати, глупейшая книга! – я прочел путаное описание сражения, которое произошло здесь приблизительно в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году (я плохо помню хронологию). Какие-то местные жители, говорится в книге, хотели провести здесь собрание, но муниципалитет Лондона, или Совет, или Комитет, или какое-то другое варварское скопище дураков напало на этих «граждан» (как их тогда называли), двинув против них вооруженную силу. Это одно уже слишком нелепо, чтобы быть правдоподобным! Но, – говорится дальше, – «инцидент не имел особых последствий», что, конечно, слишком нелепо, чтобы быть возможным!

– Что ж, – сказал я, – ваш Джеймс не солгал. Все это правда, но только никакого сражения не было. Просто миролюбивые и безоружные люди были избиты негодяями, вооруженными дубинками.

– И они это стерпели? – вскричал Дик, и я в первый раз увидел недоброе выражение на его приветливом лице.

– Нам пришлось стерпеть, – сказал я, покраснев. – Нам больше ничего не оставалось.

– Вы, кажется, хорошо осведомлены в этих делах, сосед, – заметил старик, пристально поглядев на меня – Правда ли, что этот случай не имел особых последствий?

– Последствия были такие, – сказал я, – что многих отправили в тюрьмы.

– Из тех, кто орудовал дубинками? – спросил старик. – Всыпали, значит, чертям!..

– Нет, из тех, против кого орудовали дубинками, – ответил я.

– Друг, я подозреваю, что вы начитались врак и оказались слишком доверчивы, – строго произнес старик.

– Уверяю вас, – настаивал я, – то, что я говорю, сущая правда!

– Хорошо, хорошо, я вижу, что вы думаете, сосед! – продолжал он – Но я не понимаю, почему вы, собственно, так уверены.

Я не мог ему объяснить «почему» и промолчал. Между тем Дик, который сидел, задумчиво нахмурясь, заговорил наконец мягко и даже с грустью:

– Как странно думать, что люди, подобные нам, жившие в этой прекрасной, счастливой стране и обладавшие, подобно нам, чувствами и привязанностями, могли поступать так отвратительно!

– Верно! – поучительным тоном заметил я. – Но то время было все-таки лучше, чем предшествовавшее ему. Разве вы не читали о Средних веках и о жестокости тогдашних законов? В те времена люди, казалось, находили удовольствие в том, чтобы мучить своих собратьев. По правде сказать, они больше поклонялись палачу и тюремщику, чем богу.

– Да, – сказал Дик, – есть хорошие книги о той эпохе, и я некоторые из них читал. Что же касается большой перемены к лучшему в девятнадцатом веке, то ее я не вижу. В Средние века люди поступали согласно своей совести (на это справедливо указывает ваше замечание об их боге) и сами были готовы претерпеть то зло, которое причиняли другим. А что касается девятнадцатого века, то люди тогда были лицемерами, с претензией на человечность. Они мучили тех, кто был им подвластен, заточая их в тюрьмы без всякой причины или разве за те поступки, к которым сами тюремщики их вынуждали. О, даже мысль об этом ужасна!