Эдвард Беллами - Утопия XIX века. Проекты рая [litres с оптимизированной обложкой]

– Вы говорите горячо, и я вижу, что вы правы, – сказал я.

– Да, – промолвил он, – и я укажу вам пример тех благ, которые принесла нам свобода. Что вы думаете о внешности встречавшихся вам сегодня людей?

– Я с трудом поверил бы, – сказал я, – что в цивилизованной стране может быть столько красивых людей.

Он слегка крякнул, как старая птица.

– Как, разве мы еще цивилизованны?! – спросил он. – Что касается нашей внешности, то здесь преобладала кровь англов и ютов, не отличавшихся особой красотой. Но мне кажется все же, что мы стали более благообразны. Я знаю человека, у которого есть большая коллекция портретов, перепечатанных с фотографий девятнадцатого века. Рассматривая лица на этих портретах и сравнивая их с лицами обыкновенных людей в наши дни, убеждаешься, что наш тип, несомненно, улучшился. В настоящее время многие не считают фантастичным ставить этот расцвет красоты в непосредственную связь с нашей свободой и здравомыслием в вопросах, которых мы с вами уже касались. Эти люди находят, что ребенок, рожденный как плод естественной и здоровой любви, даже если она преходяща, должен во всех отношениях, особенно в отношении физической красоты, выгодно отличаться от ребенка, рожденного в лоне почтенного коммерческого брака или среди безнадежной нищеты рабов прежнего строя. Говорят, радость рождает радость. Как по-вашему?

– Я согласен с этим, – был мой ответ.

– Ну что ж, – сказал старик, переменив положение в кресле, – задавайте новые вопросы, гость; на первый я ответил довольно обстоятельно.

Я сказал:

– Я хотел бы услышать о ваших взглядах на воспитание. Со слов Дика я понял, что ваши дети бегают без всякого присмотра и что вы ничему их не учите. Короче говоря, что вы довели воспитание до такой утонченности, что от него ничего не осталось.

– Значит, вы поняли все наоборот, – сказал старик. – Конечно, мне ясен ваш взгляд на воспитание: это взгляд минувших времен, когда «борьба за существование», как тогда говорилось (то есть борьба раба за похлебку, с одной стороны, и богача за жирный кусок рабовладельческих привилегий – с другой), сводила «воспитание» для большинства людей к скудному набору не очень точных сведений, которые необходимо было поглотить всякому начинавшему жизненный путь. Ребенка не спрашивали, нравится это ему или нет, хочет он или не хочет учиться. Все разжевывалось и пережевывалось людьми равнодушными и лишь обязанными преподносить знания людям, тоже ими не интересующимся.

Я рассмеялся, чтобы успокоить нараставшее возмущение старика, и сказал:

– Вас-то, наверно, учили не таким способом. Поэтому вы можете немного умерить свой гнев.

– Правда, правда, – сказал он, улыбаясь, – благодарю вас за то, что вы указали мне на мою горячность. Мне всегда кажется, что я живу в ту эпоху, о которой беседую. Однако, говоря хладнокровно, вы ожидали, что детей, когда они достигают возраста, признанного разумным, упрятывают в школы, независимо от их наклонностей и способностей. Тут они проходят установленный курс «обучения», с полным пренебрежением к действительным фактам. Друг мой, неужели вы не видите, что при этом не считаются с физическим и духовным ростом ребенка? Так было, и никто не мог выйти невредимым из этой мукомольни. Только те, в ком жил дух протеста, избегали опасности быть ею раздавленными. К счастью, большинство детей во все времена обладало духом протеста, иначе я не знаю, как мы достигли бы настоящего положения вещей. Теперь вы видите, к чему сводится дело. В прошлое время плохая постановка образования была результатом бедности. В девятнадцатом веке общество было нищенски бедно из-за систематического грабительства, на котором оно было основано. Подлинное образование никому не было доступно. Теория так называемого «образования» была такова: нужно впихнуть в голову ребенка самые необходимые сведения, хотя бы путем пытки и елейной болтовни, иначе он на всю жизнь останется невеждой. Нужда заставляла спешить. Все это в прошлом, нас больше никто не торопит, и знания лежат наготове, в распоряжении каждого, кто почувствовал тягу к ним. В этом отношении, как и во многих других, мы теперь богаты: мы можем позволить себе расти не спеша.

– Хорошо, – сказал я, – но представьте себе ребенка, юношу, мужчину, который не стремится к знанию и не развивается в желательном для вас направлении. Представьте себе, например, что он не хочет учиться арифметике или другим разделам математики. Поздно заставлять его, если он уже взрослый. Разве не следует принудить его, пока он растет и должен приобретать знания?

– Так-так! – сказал старик – А вас принуждали изучать арифметику или алгебру?

– Да, некоторое принуждение было, – ответил я.

– А сколько вам сейчас лет?

– Почти пятьдесят шесть, – сказал я.

– И как хорошо вы знаете математику теперь? – насмешливо улыбаясь, спросил Хаммонд-старший.

– С грустью должен признаться, – промолвил я, – что я все перезабыл.

Хаммонд спокойно улыбался, но ничего не добавил к моим словам. Я же решил оставить в покое вопрос о воспитании, видя, что со стариком об этом не стоит говорить.

Подумав немного, я завел разговор о другом.

– Вы только что упоминали о домашнем хозяйстве. Мне кажется, слова «хозяйство», «домашний очаг» должны звучать для вас пережитком старины. Я скорее предположил бы, что вы живете теперь общинами.

– Фаланстеры, а? – перебил он меня. – Мы живем, как нам нравится, – обычно с людьми, к которым мы привыкли. Поймите, что бедность исчезла. Фаланстеры Фурье [46] Фаланстеры Фурье. По учению французского социалиста-утописта Шарля Фурье (1772–1837), социалистическое общество будет состоять из отдельных общин – фаланг. Фаланстер – здание, в котором размещена фаланга. представлялись естественными в свое время, но они были всего-навсего убежищами от крайней нужды. Такой образ жизни мог быть придуман только людьми, подавленными жесточайшей нищетой. Поймите, что хотя мы живем отдельными домами и уклад каждого дома разнится один от другого, ни одна дверь теперь не закрыта для всякого доброго человека, который согласен жить, как установлено в данном доме. Конечно, неразумно было бы одинокому человеку вторгаться в чей-либо дом и заставлять обитателей его изменять своим привычкам ради него, когда он легко может поселиться где-нибудь в другом месте, более подходящем к его вкусам. Впрочем, мне не стоит об этом долго распространяться, – вы с Диком собираетесь ехать вверх по реке, так что убедитесь на опыте, как обстоит дело.

После короткого молчания я сказал:

– Поговорим теперь о ваших больших городах. Что вы скажете о них? Лондон, о котором… о котором я читал как о современном Вавилоне, кажется, уже исчез.