Эдвард Беллами - Утопия XIX века. Проекты рая [litres с оптимизированной обложкой]

Полагаю, что не одну минуту просидел я таким образом на постели, зыркая по сторонам, не будучи в состоянии удостовериться в своей собственной личности. В течение этих минут я так же мало был способен отделить свое «я» от абсолютного бытия, как это можно допустить в зарождающейся душе, до облечения ее в земные покровы, в индивидуальные очертания, которые делают из нее личность. Странно, что чувство этого бессилия так мучительно, но мы уже так созданы. Не нахожу слов для описания той душевной муки, какую испытывал я во время этого беспомощного, слепого искания ощупью самого себя, среди этой безграничной пустоты. По всей вероятности, никакое другое нравственное ощущение никоим образом не может сравниться с этим чувством абсолютного умственного застоя, какое наступает с утратою духовной точки опоры, точки отправления нашего мышления, в случае внезапного притупления ощущения собственного своего «я». Надеюсь, что никогда более мне не придется испытывать ничего подобного.

Не знаю, как долго продолжалось подобное состояние, – мне оно показалось бесконечным, – только вдруг, подобно молнии, воспоминанье обо всем случившемся снова воскресло во мне. Я вспомнил, где я, кто и как сюда попал, а также что сцены из моего прошлого, пронесшиеся в моей голове, хотя и представлялись мне случившимися только накануне, относились к поколению, давным-давно обратившемуся во прах. Вскочив с постели, я остановился посреди комнаты, изо всей силы сжимая виски руками, чтобы они не гудели. Затем я снова бросился на постель и, уткнув лицо в подушки, лежал без движения. Вслед за умственным возбуждением и нервной лихорадкой, явившейся первым следствием моих ужасных испытаний, наступил естественный кризис. Со мною случился перелом душевного волнения, вследствие полного сознания моего действительного положения и всего того, что оно заключало в себе. Со стиснутыми губами и тяжело вздымающеюся грудью лежал я, судорожно хватаясь за перекладины кровати, и боролся с умопомрачением. В уме моем все смешалось – свойства чувств, ассоциации идей, представления о людях и вещах, – все пришло в беспорядок, потеряло связь и клокотало сплошной массой в этом несокрушимом хаосе. Тут не было более никаких обобщающих пунктов, не оставалось ничего устойчивого. На лицо оставалась еще одна только воля, но у какой же человеческой воли хватило бы силы сказать этому волнующемуся морю: «Смирно, успокойся!» Я не смел думать. Всякое напряжение при размышлении о случившемся со мною, всякое усилие уяснить себе мое положение вызывало повышенное головокружение.

Мысль, что я вмещаю в себе два лица, что тождественность моя двойственна, начинала увлекать меня чрезвычайной простотой объяснения своего горестного приключения.

Я чувствовал, что близок к потере своего умственного равновесия. Останься я там лежать со своими думами, я окончательно бы погиб. Мне необходимо было какое бы то ни было развлечение, хотя бы просто в виде физического упражнения. Я вскочил, поспешно оделся, отворил дверь моей комнаты и сошел с лестницы. Час был очень ранний, едва рассвело, и я никого не встретил в нижнем этаже дома. В передней лежала шляпа. Отворив наружную дверь, притворенную с такой небрежностью, которая свидетельствовала, что кражи со взломом не принадлежали к числу угрожающих опасностей для современного Бостона, – я очутился на улице. В течение двух часов я ходил или, вернее, бегал по улицам города и успел побывать в большей части кварталов, на его полуострове. Никто, кроме археолога, маракующего кое-что о контрасте между нынешним Бостоном и Бостоном XIX столетия, не может приблизительно даже оценить тот ряд огорошивающих сюрпризов, которые выпали на мою долю в продолжение этого времени. Правда, и накануне, на вышке дома, город показался мне незнакомым, но это относилось лишь к общей его перемене. Но полное преображение, совершившееся с ним, я понял лишь во время этого блуждания по улицам. Немногие из уцелевших старых пограничных знаков только усиливали это впечатление, а без них я вообразил бы себя в чужом городе. Можно ведь, в детстве уехав из своего родного города, при возвращении в него пятьдесят лет спустя найти его изменившимся во многих отношениях. Будешь удивлен, но не сбит с толку. Знаешь, что с тех пор прошло много времени, что сам уже не тот, каким был, хотя смутно, но припоминается город таким, каким его знал ребенком. Не забывайте, однако, что у меня ведь не было ни малейшего представления о каком бы то ни было промежутке истекшего времени. По моему же самочувствию, я еще вчера, несколько часов тому назад, ходил по этим улицам, где теперь не оставалось почти ни клочка, который не подвергся бы полнейшей метаморфозе. В моем воображении картина старого города была настолько ярка и свежа, что не уступала впечатлению от нового Бостона, даже боролась с ним, так что более сказочным представлялся мне непременно то прежний, то нынешний город. Все, что я видел, казалось мне таким же смутным, как лица, фотографированные одно на другом на одной и той же пластинке.

Наконец я очутился у дверей дома, откуда вышел. Ноги мои инстинктивно привели меня обратно к месту моего старого дома, так как у меня, собственно, не было ясно сознаваемого намерения возвратиться туда. Этот дом столь же мало был моим, сколько всякий другой клочок города, принадлежащего неведомому поколению; обитатели же этого города были не менее чуждыми для меня, как и все другие мужчины и женщины на земном шаре. Если бы дверь дома оказалась запертою на замок, то сопротивление при моей попытке отворить ее напомнило бы, что незачем мне туда входить, и я бы преспокойно удалился. Но она поддалась под моей рукой, и я нерешительными шагами через переднюю прошел и одну из смежных с ней комнат.

Бросившись в кресло, я закрыл мои пылающие глаза руками, чтобы укрыться от ужаса этого чувства отчужденности. Мое нравственное потрясение было так сильно, что оно вызвало физическое ослабление и настоящую дурноту. Как описать мне пытку этих минут, когда, казалось, мне грозило размягчение мозга, или то ужасное чувство беспомощности, которое овладело мною. В отчаянии я застонал громко. Я начинал чувствовать, что, если в настоящую минуту никто не придет мне на помощь, я сойду с ума. Помощь как раз и явилась. Шорох портьеры заставить меня оглянуться. Юдифь Лит стояла предо мной. Ее красивое лицо было полно сострадания и симпатии ко мне.

– Ах, что с вами, мистер Вест? – спросила она. – Я была здесь, когда вы ушли, видела, как вы были расстроены, и, услышав ваши стоны, не могла долее хранить молчание. Что с вами случилось? Где вы были сегодня? Не могу ли я быть чем-нибудь вам полезна?

Может быть, в порыве сочувствия она невольно простерла ко мне руки, произнося свои слова. Во всяком случае, я схватил их в свои руки и уцепился за них с тем инстинктивным чувством самосохранения, с которым утопающий хватается за брошенную ему веревку, окончательно погружаясь в воду. Когда я взглянул в ее полное сочувствия лицо, в ее влажные от жалости глаза, голова моя перестала кружиться. Сладость человеческого сострадания, которое билось в нежном пожатии ее пальчиков, дала необходимую мне поддержку. Ее успокоительное и убаюкивающее воздействие походило на чудодейственный эликсир.