Альгерд Бахаревич - Собаки Европы

«Выпей», — я налил ей вина.

«Спаиваете несовершеннолетних, — она криво улыбнулась, повернувшись ко мне. — Мне так его жалко, ОО».

«Да ничего с ним не сделается», — буркнул я и осушил полный стакан.

Она отпила и снова рухнула на подушку. Мою подушку.

В дверь зазвонили. Я пошел открывать, а когда вернулся, она уже сидела, крепко прижимая сало к скуле. В комнате появился Буня, бросился к ней, застыл на полпути, налетев на стол.

«Как ты, Каштанка? Вот гад этот ваш козёл, но ничо, я ему всё ебало в кровь разбил, — гордо сказал Буня. — Но всё равно мало. Вырвался, падла, и убежал. Козёл, одно слово!»

«Уйди, Буня, — проговорила Каштанка по-русски. — Уйди и не приходи больше. Чтоб я тебя никогда больше не видела. Понял?»

Лицо у Буни стало красное, как у пьяного. Он не двигался с места, стоял и смотрел на неё с любовью и обидой.

«Иди, — махнул я ему. — Ты же слышал, что тебе сказали. Давай, Буня. Я тебе напишу».

Но он стоял и не шевелился.

«Иди в жопу! — крикнула Каштанка. — Я тебя видеть больше не могу! Уйди и убейся где-нибудь! И чтоб навсегда!»

Окаменевший Буня зашевелился — но послушался этого дикого крика. Зашуршала куртка, хлопнула дверь, и мы остались одни.

Каштанка положила в рот кусок давно остывшей пиццы и начала осторожно жевать.

«Налей мне ещё вина».

Я налил. Мы чокнулись.

«Я посижу у тебя?»

«Сиди», — я снова присел возле неё.

«Ты же не собираешься ко мне цепляться? Ничего не выйдет».

Я покачал головой. И выпил ещё. А потом стал у форточки и закурил.

«Дикобраз спрятался в норе, значит старость пришла, — сказала Каштанка. — Забыла, как там на кунду. Но смысл такой. Ты мой старый дикобраз, ОО».

«Сама ты дикобраз. Можешь мне помочь?»

Мы снова говорили на бальбуте. Докурив, я подсел к ней с книгой в руках. Заслоняя ладонью непристойные картинки, все эти гнусные автопортреты Франсуазы Дарлон и её похотливого пса с тонкими лапами и взъерошенной шерстью на короткой холке, я показывал Каштанке только тексты. Показывал один за другим, и она читала их вслух, и морщилась, и всё пыталась убрать мою строгую ладонь — но я держал её, там, где надо, напрягая запястье, пока она меня не укусила. Хапнула зубами просто за волосатую руку.

«Ты чего?»

«Ничего».

Я закрыл книгу и отбросил подальше от кровати.

«Может, ты что-то почувствовала или поняла, когда читала это? Ну хоть что-то? Может, что-то кольнуло, показалось знакомым?»

«Нет, — сказала она и допила вино. — Спать хочу. Ты меня напоил».

Так она и уснула на моей давно не чищенной подушке, утопив в ней своё красное ухо. Я прилёг рядом, пытаясь представить себе Козлика. Как он бродит по городу, с разбитым лицом, потеряв бальбуту, и Каштанку, и меня, и целый год своей жизни. Ничего, у него ещё вся жизнь впереди. Вся эта длинная, длинная, очень долгая, слишком долгая жизнь.

Я сам не заметил, как уснул рядом с Каштанкой. А когда проснулся, было уже слишком поздно.

«Верочка», — сказал я и судорожно сглотнул слюну. На лестничной площадке как раз послышались её шаги. В квартире было темно, хоть глаз выколи, рядом со мной проснулась Каштанка и тревожно зашевелилась.

«Что там за Верочка тебе приснилась?» — сказала она в темноте, такая близкая и тёплая Каштанка, пахнущая вином и салом.

«Тихо!» — цыкнул я на неё.

Поздно, поздно, было уже слишком поздно. Верочка осторожно вставила в замок ключ. Я схватил Каштанку и вместе с ней накрылся пледом, тем самым пледом, под которым всегда встречал Верочку и под которым столько лет прятался от неё. Тем вонючим пледом, который Верочка никогда не могла поднять. Ведь ей это было запрещено. Кем запрещено, я не знал. Тем, кто посылал ко мне Верочку из самого сердца тьмы.

«Это твоя жена?» — шепотом спросила Каштанка, прижавшись ко мне под пледом.

Верочка вошла, сбросила сапоги, пошла мыть руки. Что она напевала под нос сегодня? Я не мог разобрать, шумное дыхание Каштанки перекрывало собой все звуки, щекотало мне ухо, не давало дышать.

«Это Верочка, — прошептал я. — Лежи тихо. И тогда всё, может быть, кончится хорошо».

«Но она найдёт нас здесь!» — придавленный голос Каштанки звучал под пледом, как писк. Словно по нашим телам бегали мыши. Куча голодных и некрасивых мышей. Мы прижимались друг к другу, и я закрывал Каштанке рот, но она начала дёргаться, и я испугался, что задушу её, — отпустил, чувствуя, что моё сердце начинает стучать всё громче, оно ухало в темноте зловеще и тяжело, и мне было плохо.

«Ей нельзя, — прошептал я. — Сейчас она пойдёт на кухню, помоет посуду, оставит там что-нибудь, придёт сюда. Полежит рядом — и потом всё закончится. Так всегда бывает. Но сегодня всё может пойти по-другому».

Каштанка замерла, потёрлась об меня, а потом снова защекотала мне ухо:

«А она… эта Верочка… она вообще человек?»

«Я не знаю, — сказал я. — Я никогда не видел».

Каштанка засопела. Вот теперь я и правда был готов её придушить. Верочка звенела посудой, она ещё не знала, что творится в комнате, где мы лежали с Каштанкой, замерев и прижавшись друг к другу. Сейчас она разберётся с кухонными делами, а потом зайдёт, увидит и поймёт. Скорее всего она очень хорошо умеет видеть в темноте. Её взгляд проникает сквозь стены и деревья, сквозь сталь и бетон, сквозь стекло и снег, сквозь землю и бумагу — да, да, через бумагу… И только одно ей запрещено — снимать этот старый, выцветший, поеденный молью плед. И это нас спасёт. Шанс есть. Всё кончится. Когда же всё это наконец закончится?

И тогда Каштанка сбросила плед. Резким движением, так, что я не успел её удержать, она сбросила его на пол и поднялась на кровати. Я лежал, крепко закрыв глаза, и молился.

«Bruta mau, tau istuzu u autima, tau balbuta svetuzu bu, tau stuta aiduzu bu, tau fuzu ujma sau aluzu u tutima da autima, du nau kusutima rusoje dinuti…»

Я больше не слышал ни Верочку, ни Каштанку, ни городского шума за окном. Только свой голос, несчастный голос примата, который не может достать до ветки.

Тёплые руки легли мне на лицо.

«Здесь никого нет», — сказала Каштанка, ударилась коленом о стол с моим дьявольским угощением и грязно выругалась.

«Я уйду из твоего логова инвалидом».

Я медленно открыл глаза. Каштанка щёлкнула выключателем, в комнате стало светло, знакомые, опостылевшие мне предметы смотрели на меня с нескрываемым презрением, вещи вздохнули и стали на место, готовые продолжать свой неподвижный бег.

Каштанка, прихрамывая, прошлась по квартире.

«Никого, — послышался её голос из кухни. — Никого. Никакой Верочки».

Я недоверчиво рассмеялся.

«У тебя галлюцинации, — сказала Каштанка. — Как интересно!»

Я, всё ещё не веря, пошёл к ней, обнюхивая все углы — совсем как Буня, когда заявился ко мне с инспекцией. И правда, квартира выглядела так, будто никто сюда не наведывался. Или я сошел с ума — или Каштанка испугала Верочку. Бедную Верочку, страшную Верочку, никогда не виданную мной Верочку, тёмную Верочку. Как же так, Верочка, ты испугалась какой-то сопливой школьницы. Или?..