Альгерд Бахаревич - Собаки Европы

А женщины? Каждая на какое-то животное похожа, только успевай подмечать. Космачиха на кобылу, зам — та больше на зайчиху, и глаза такие красные… А вокруг целый лес собрался, принюхивается, глаза горят, нечеловеческие, зелёные, зубы стучат, запах дикий, жуткий: волчицы, кошки… и даже тараканихи…

Молчуна передёрнуло. Захотелось убежать из-за стола, спрятаться, забиться в нору и не вылезать, пока из леса охотники не выйдут и не перестреляют всю эту самонадеянную живность. Но тут отец, у которого кусок мяса на траву с вилки упал, глянул на Молчуна сердито, и такая боль была за этой злостью отцовской, что Молчуну стыдно стало. Подвинулся он ближе к отцу и стал за его вилкой следить — левой отец управлялся не хуже, чем правой, которая неизвестно каким собакам на корм пошла, но дрожала левая, дрожала, и надо было не мух ловить, а смотреть, чтобы отцовскую честь за столом ненароком не задело…

Только гусочки в Белых Росах такие, что с ними не страшно. Любит Молчун гусочек, глаза у них человеческие, а перья такие приятные, что чувствует Молчун с ними какое-то родство. Особенно с той, серой, которая его ждёт. Гусочки — не куры, куры глупые, а гусочка — благородное существо, с гусочкой никогда скучно не бывает…

Молчун взглянул на отца, протянул руку, поправил, чтобы кусок свежатины с вилки не свалился. В татке его тоже что-то неестественное было — лицо зеленоватое, словно чешуёй покрытое, будто отца из болота извлекли, высушили и за стол посадили. Совсем они с отцом не похожи. Как-то Космач даже намекал, говнюк, что отец Молчуна и не отец ему совсем, — такая драка была, что полицай их разнимать пришёл. Космач ему тогда зуб выбил, но и Молчун не остался в долгу: так в глаз Космачу звериный заехал, что у того слёзы полились. Стоял Космач тогда, рыдал и ничего с собой поделать не мог. Вот тебе и с дуба насёр. Победа…

«Люди! Люди! — залепетал вдруг пан Каковски, поднимаясь с травы. Проспался, видно. — Люди, родные мои, извините, но скажите мне: какой сейчас год?»

Младший Космач заржал.

«Опять за своё, — покачал головой солтыс. — Больной человек. И откуда он только взялся на наши головы?»

«Билядь, — выругался староста, и это была хорошая примета того, что он уже в кондиции. — Уберите его уже, праздник испортит».

«Да ладно, — отозвался поп. — Блаженный он. Никому вреда нет, а глядя на него, каждому есть над чем задуматься. Над проблемами бытия».

«Билядь», — повторил солтыс. Молчун знал, что тот служил на Южной границе. Оттуда и привёз это «билядь». Никто в Белых Росах так это слово не произносил. Так чурки ругаются, рассказал как-то отец. Не могут «бе» да «ля» связать, обязательно нужно им «и» вставить. Дикий народ. Такие зарежут и глазом не моргнут. Чтобы таких держать в повиновении, и шлют в пустыню со всех концов империи Космачей и других защитников Родины.

«А вот кто у нас сказать может, что за города на Южной границе? — весело спросил Космач-старший, чтобы переменить тему. — Давайте викторину проведём! Ну, кто? Ставлю стакан моего выдержанного!»

«Да куда им, — бросил полицай. — У всех интернет, а никто географией Родины не поинтересуется».

«А учитель на что? — сказала возмущённо зам по идеологии. — Что у нас, школы нет?»

Учитель, занятый свежиной, не сразу понял, чего от него хотят, а сообразив, вытер блестящие губы и на Молчуна показал чёрным ногтем:

«Вот он, лучший наш ученик, все города знает. Ну-ка, Молчун, давай, покажи, что не зря меньше всех по пальцам получаешь! Какие у нас города на Южной границе?»

Молчуну не хотелось рот раскрывать, но отец посмотрел на него с такой надеждой, что пришлось откашляться и пробурчать:

«Ну, Фрунзе. Ну, Кабул. Ну, Тегеран. Ну, Харбин. Ну, Пень-Яма. Ну…»

«Молодец! — восторженно сказала зам и подняла фужерчик с ликёром. — Отличная наука география, сразу представление даёт про необъятность Родины».

«Пень-Яма — это уже Восточная граница, — мрачно сказал полицай. — Так что промах вышел, Молчунок».

«Не может быть, — запротестовал учитель. — Молчун никогда не ошибается. Сейчас я посмотрю, сейчас проверю… Если ошибся — ой, Молчун, получишь ты завтра прута…»

Он полез в свой телефон, но, пока лазил, старый Космач снова выпить предложил, на этот раз за вооружённые силы и военно-морской флот, все с радостью ухнули и начали обсуждать, как зимовать будут.

«У меня так всё уже готово, — сказал старик Космач. — А кто, как та стрекоза, лето красное в пропеллер…»

И посмотрел выразительно на отца Молчуна.

«…то мы не виноваты, — улыбнулся Космач. — Но ведь мы здесь, в Белых Росах, один за всех и все за одного. Поэтому поможем, чем можем, а если не сможем, куда надо доложим».

И захохотал, как он умел. По-лесному, ужасно, как будто на дереве сидел, а не за столом.

«Прав Молчун! — радостно выкрикнул учитель. — Прав оказался! Восточная граница уже за Пень-Ямой начинается! А Пень-Яма — юх! Юх! Юх!»

И это «юх-юх» тоже прозвучало, будто какая-то свинья в телефоне поколупалась, а не учитель народной школы. Молчуну страшно стало, но он виду не подал, только усмехнулся криво.

«Ну что делать… — осклабился старый Космач и повернулся к его отцу. — Ставлю твоему парню стакан своей, выдержанной!»

«Спаивание несовершеннолетних», — равнодушно сказал солтыс и рыгнул.

«Вот же дилемма, — притворно опечалился Космач. — Ну тогда отцу ставлю, пусть сыном гордится. Географом нашим!»

«Кому в географы, а кому в солдаты, — серьёзно произнёс староста. — За рядового Космача, защитника Родины!»

Все выпили. Молчун видел, что сейчас начнутся песни. И правда. Завела, как всегда, зам по идеологии, староста подхватил, а тогда уже и другие затянули загадочные слова, которые в Белых Росах знали все, — и начало в песне было понятное, а дальше… дальше никто не мог объяснить, что значат странные названия, от которых так горько делалось на языке:

Допев, все осоловело уставились в стол. Не тот был сегодня праздник. Не тот. Две песни любили в Белых Росах — и эту затягивали тогда, когда на душе у жителей деревни было темно и как будто какая-то тоска грызла их изнутри. Молчун подождал немного — может, что-то изменится, может быть, всё же затянут его любимую, которую пели тогда, когда действительно радовались и чувствовали себя людьми. Вот эту:

Обычно зам солировала — да таким тонким голосом, что казалось, у неё внутри что-то лопнет. Но никто даже не вспомнил, что есть такая песня. Приуныли взрослые, начали вилками по столу скрести. Зловещий был звук. Кра… кра… Что-то бормотал, лёжа ничком в траве, пан Каковский. Молчун незаметно сполз с доски, на которой они сидели все в ряд, как на заседании, хорошей доски, строганой, гладкой, как грудь у Космача, — у мужиков их породы только на спине росло, мохнатилось, а грудь голая, чистая, как у баб. Сполз и тихо, как птица малая, за забор пролез, а там углами, углами, да по загуменью домой.