Роберт Сойер - Квантовая ночь [litres с оптимизированной обложкой]

Я отвёл взгляд.

– Бывает, – ответил я. – Время от времени.

– Анна-Ли, Джим, большое спасибо, что пришли, – сказала доктор Вилладжер, – мы не виделись, думаю, года три?

– Да, – ответил я, садясь в левое из двух кресел, повёрнутых к столу.

– Не за что, – сказала Анна-Ли, усаживаясь в правое кресло.

– У меня есть новости, – сказала Вилладжер. Анна-Ли, должно быть, что-то расслышала в голосе доктора; она взяла меня за руку и сжала её. – Как вы знаете, я всегда рекомендую амниоцентез [62] Диагностическая процедура при беременности. женщинам старше тридцати пяти, чисто в качестве меры предосторожности. И в общем, на это есть веские причины. Риск определённых аномалий резко увеличивается после этого возраста.

– Господи, – почти неслышно прошептала Анна-Ли.

Доктор Вилладжер кивнула:

– У плода синдром Дауна.

– Вы уверены? – спросил я, зная, что, конечно, неясности тут быть не может.

– Да, совершенно уверена. У него – это, кстати, мальчик – три двадцать третьих хромосомы.

Провинциальная медицинская страховка покрывает аборт в таких случаях, если вы решите его сделать.

– Господи, – снова сказала Анна-Ли. – Господи…

– Вам необязательно принимать решение сегодня, – добавила доктор Вилладжер. – Но это нужно сделать в ближайшее время.

Мы с Анной-Ли лежали рядом в постели, вглядываясь в тёмные глубины потолка.

– Дорогая, – сказал я, – мы ведь говорили об этом, перед тем как сделать тест.

Я надеялся на словесное признание или хотя бы на шуршание подушки, которое показало бы, что она кивает в знак согласия. Но ничего не услышал.

– Я хочу сказать, – продолжил я, – поскольку мы планируем лишь одного ребёнка, мы должны подумать, будет ли этот ребёнок наилучшим вложением наших ресурсов, верно? Нас ждут огромные дополнительные расходы, и, что бы мы ни делали, у ребёнка почти наверняка будет жизнь не только пониженного качества, но также и более короткая: люди с синдромом Дауна редко доживают до тридцати.

Она была неподвижна, словно поваленная статуя.

– И кроме того, ты ведь знаешь позицию утилитаризма: нельзя отдавать предпочтения собственным нуждам; ты не можешь ставить их впереди нужд других. Но ты можешь учитывать их так же, как и нужды любого другого человека. Это не та жизнь, которой мы хотели. Да, конечно, быть родителями – это всегда работа на полный день, но это не оставит нам возможности ни для чего другого. А экономический ущерб…

Я замолчал, желая, чтобы она дала какой-нибудь знак – какой угодно, – что мои слова проникают в её сознание.

– Ты говоришь о нашем сыне, – сказала она наконец.

Я выдохнул.

– У эмбриона…

– Пожалуйста, – твёрдым голосом прервала меня Анна-Ли.

Но я не сдавался.

– У эмбриона моральная ценность не больше, чем та, что мы присваиваем животным с похожим уровнем самосознания, рационализма, способности чувствовать и прочего. Позиция утилитаризма…

– В жопу утилитаризм, – сказала она и перевернулась на бок, спиной ко мне.

Я тоже перевернулся на бок; мне хотелось её обнять, но я лишь протянул руку и коснулся её. Ухом, прижатым к подушке, я различил тихое биение своего сердца.

Или…

Нет, нет. Разумеется, моего. Чьего же ещё?

Я был там, в родовой палате, когда Верджил появился на свет. Он молчал; даже когда доктор Вилладжер осторожно шлёпнула его по попе, он не издал ни звука. Я надеялся, вопреки всякой логике, увидеть нормального ребёнка, но даже по чертам его лица, сплющенного и мокрого, было видно, что пренатальный диагноз был верен. У Верджила было плоское лицо, и язык чуть высовывался изо рта. Доктор Вилладжер протянула его Анне-Ли, лицо которой до сих пор было залито слезами после испытанных во время родов болей, однако на нём появилось выражение радости, когда она взяла мальчика на руки, – и пока не посмотрела на меня. Хотя я сыграл свою роль безупречно, её взгляд был холоден.

После родов Анну-Ли и Верджила продержали в больнице четыре дня: по-видимому, у ребёнка с синдромом Дауна сразу после рождения может возникнуть масса осложнений – проблемы с дыханием, трудности с сосанием и прочее. Я проводил в больнице столько времени, сколько мог; когда в часы для посещений не мог прийти я, там была мама Анны-Ли.

Когда Верджила наконец были готовы выписать, я приехал, чтобы отвезти его с Анной-Ли домой. Я вошёл в знакомую палату с её бледно-жёлтыми стенами: моя факультетская страховка не покрывала расходов на индивидуальную палату. Я удивился, обнаружив там тёщу, молча стоящую рядом с кроватью.

– Я не еду домой, – сказала Анна-Ли, как только я вошёл. Верджил спал у её груди.

– Но доктор Вилладжер сказала…

– Я выписываюсь из больницы, – прервала меня Анна-Ли, – но мы с Верджилом будем жить у моих родителей.

Я секунду помолчал, переваривая услышанное.

– Могу я спросить почему?

– Я не хочу, чтобы Верджил когда-нибудь увидел этот твой взгляд.

– Какой взгляд?

– Говорящий, что ты хотел бы, чтобы он никогда не рождался.

– Анна-Ли, прошу…

– Это ведь правда, да? Ты именно так к нему относишься.

Я открыл было рот, но не смог найти подходящих слов.

Анна-Ли крепче прижала младенца к себе и покачала головой:

– Ради бога, Джим…

Я тряхнул головой, прогоняя воспоминания, и снова повернулся к Кайле, в её гостиной, здесь и сейчас – и попытался увести разговор подальше от детской темы.

– Это Тревис? – спросил я, вставая и приглядываясь к фотографиям в рамках, расставленным по книжным полкам. Я заметил фамильное сходство с Кайлой: высокие скулы, крупный нос и идеально вертикальный лоб.

Она подошла и встала рядом со мной.

– Ага.

На одном из фото на нём была коричнево-жёлтая футболка Университета Манитобы.

– Он тоже учился в Манитобе?

– Да. В бизнес-школе. Он был очень спортивным – хорошо бегал, но кроме того занимался сноубордингом, мотокроссом и прочим. – Она указала на другое фото: – Вот здесь он финиширует на Бостонском марафоне.

– Какой это год?

Она взяла рамку, перевернула её и прочла надпись на обратной стороне.

– Двухтысячный, – сказала она. – «Марафон Миллениума». – Я собрался было сказать: «На самом деле…», но она меня опередила: – Конечно, не по-настоящему. Но так его назвали. – Однако потом в её голосе прорезалась грусть. – Последний год, когда Тревис в нём участвовал.

– Да?

– Он впал в кому в 2001-м.

У меня похолодело внутри.

– Когда именно?

– Не помню точно. Но где-то перед тем, как мы начали встречаться.

– А это было в начале марта, так что, если ты уверена, что это было в 2001-м, значит, где-то в январе или феврале.

– Думаю, так.