Джон Чу - Вода ниоткуда

Не знаю, как начать. Он не разлюбит меня, но любить можно издалека.

— Они ведь обо мне знают?

Мысли он читает, что ли?

— Да…

Это не ложь, но и не совсем правда. Воздух ощутимо сыреет. Волоски у меня на руках встают дыбом, словно того и гляди грянет гроза. А я и после прошлой-то лжи ещё дрожу. Я разрываюсь на части между жестокой правдой, узнав которую, Гас потеряет ко мне всякое уважение, и откровенной ложью, сулящей смерть от гипотермии. Боль, что грызёт мою душу, растёт и ширится. Она выворачивает меня, выжимая саму жизнь. Я кривлю губы в пародии на улыбку.

— Мэт, ты не на приёме у стоматолога. Не тяни. Говори всё как есть, не бойся.

Я делаю глубокий вдох. От правды бросает в жар, словно я в объятиях Гаса зимней ночью и мы последние люди на Земле. Немудрено, что головастые ребята держатся середины между правдой и ложью. Но как я ни разучивал эту речь, — а я репетировал её в голове месяцами, — это не помогает. Слова льются сплошным потоком, и я сам едва разбираю, что говорю.

— В мандаринском китайском местоимения третьего лица не изменяются по родам. Кроме как на письме, и это относительно недавнее изобретение, а звучат они одинаково, и вообще, никто никогда не использует женский и средний рода. Слова для обозначения «парня» или «девушки» есть, но я всегда называл тебя «(Китайская речь)». Это значит «любовь моя», «моя половина». И я не называл тебя по имени. В этом нет ничего необычного. Имена — для друзей и знакомых. Для членов семьи есть родовые названия, и…

«Неужели я вот так взял и сказал ему, что для моих родителей он — моя половина?»

— Погоди-постой. Ты говоришь обо мне с родителями так, будто мы всё равно что женаты? — берёт меня Гас на прицел интеллекта.

— Да.

Моё сердце хочет выпрыгнуть из груди. Окружающий мир качается. Я у края обрыва.

— Но моего имени они не знают, как и того, что я мужчина.

— Да.

Выпущенная пуля пробила сердце, и я разбиваюсь о скалы.

— Хм. — Лицо Гаса, на котором написано «разберёмся», каменеет. Ужасно, ужасно. Он придвигается ближе и обнимает меня так, будто его объятия скроены по моей, и только моей мерке. — Мы не можем пожениться, пока ты не готов посвятить в свой секрет семью. Я буду ждать сколько потребуется.

Его холодная, мокрая кожа высыхает, вот она уже дышит теплом. Каждая фраза — утверждение, истинность каждой очевидна. Никаких скользких слов, никаких оговорок. Вместо воды, однако, Гас сочится разочарованием. Обычно улыбка его греет, и я в ней таю. Сейчас у него на лице её дешёвая копия. Сознаваться в том, что уязвлён, он склонен не больше, чем использовать наркоз.

Это на него не похоже. А я-то был готов к спору. Ну, я ведь должен был открыться семье десять лет назад. Если они ни о чём не подозревают, то только потому, что отец женился на маме в ещё более зрелом возрасте. Вместо спора мы с Гасом ведём себя так, словно я не отказал ему только что — пусть и между строк.

Гас говорит о «Войнах Юстиниана» Прокопия: недавно он прочёл четвёртый том греческого оригинала. Я говорю о стволовых клетках и генном сплайсинге. Как будто сегодня — абсолютно рядовой вечер, и мы просто рассказываем друг другу, как провели день. Руки и тон Гаса словно спрашивают, интересно ли мне, хотя он мне интересен всегда. Мне всё ещё холодно, и он накрывает меня своим горячим теперь телом. Задумчивая улыбка, нежность, с которой он меня обнимает, тычется губами в шею, — они должны убедить меня, что между нами всё хорошо, что он желает меня так же сильно, как я его. Он не агрессивен. Он не будет меня торопить.

— Давай на Рождество съездим к моей семье. Вдвоём. — Мой голос звучит неожиданно громко. — Никаких религиозных обрядов — семейный междусобойчик, подарки племянницам, типа того. Когда я и сестра переросли рождественские подарки, мы перестали праздновать, но потом у неё появились дети, и мы снова начали. В этом году я хотел пропустить, — с этой падающей водой сойдёшь с ума, — но…

Я думал, он обрадуется сильнее.

— Подожди. — Лёжа на боку, он приобнимает меня одной рукой. — Ты уверен? Если надо, я могу ждать годы.

— Я и так уже долго тяну резину. Сейчас я готов как никогда.

Если Гас поймёт, что я открываюсь семье ради него, он, вероятно, откажется чисто из принципа. Не знаю, смогу ли я признаться родителям, если приеду с ним, но без него уж точно не выйдет.

Всё, что я хочу — лежать в его объятиях, и он это чувствует. Презервативы остаются в ящике. И вот Гас спит, а я прислушиваюсь к тихому ритму его дыхания. У моих родителей один сын. Они скажут что-нибудь вроде «Ты в ответе за продолжение фамилии, поскольку твоя сестра, выйдя замуж, станет частью семьи мужа». Мысль об этом пугала меня даже прежде, чем я открылся самому себе.

*

Мы отряхаем с себя снег: предрождественская метель. Семья собирается в атриуме особняка моей сестры. Под высоким сводчатым потолком хватает места для плавной дуги лестницы и праздничной ёлки, рядом с которой Гас кажется гномом, на изгибе балюстрады. Украшения, блёстки, мишура. Плющ с остролистом. На потолке растянута копия микеланджеловского «Сотворения Адама». Мы во владениях викторианского Рождества. Здесь нет полумер.

Когда семья видит, что мой спутник — мужчина, их разочарование осязаемо. Словно все эти взрослые люди — ровесники моих племянниц, вдруг узнавшие, что Санта-Клауса не существует. Мама спрашивает, не голодны ли мы. Если верить учебникам, это вежливое приветствие, но у мамы слова значат то, что значат. Если скажу ей, что не голоден, она ответит: «(Китайская речь)». (Даже если ты не голоден, тебе надо поесть.) Должно быть, это правда: вода никогда не падает. К счастью, сегодня со мной Гас, и он уводит разговор на другие рельсы, избавляя меня от необходимости обедать дважды.

Я знакомлю Гаса с родителями, сестрой Мишель, её мужем Кевином, их детьми, Тифани и Эмбер, — и, вот сюрприз, родителями Кевина. Когда я организовываю синхронный перевод, меня посещает ужасная мысль. Каждый, кто в комнате, говорит хотя бы на двух языках, но нет языка, на котором говорили бы все. Гас, кроме английского, говорит только на мёртвых языках. Родители Кевина говорят на кантонском и мандарине, но не знают английского. Моим родителям английский не нужен с тех пор, как они вышли на пенсию, — да они и раньше спикали с грехом пополам. Я притащил Гаса в дом, где он и половина людей не поймут друг друга. Хочу побиться головой о перила, но это могут не так понять, и я держусь.

Гас, присев на корточки, заговорил с моими племянницами, и те уже его не боятся, играют с ним. Похоже, все малявки тянутся к внушительным шкафам. Племянницы ведут Гаса в гостиную. Я иду было следом, но набегает сестра и загоняет в свой кабинет.

— Как ты посмел?! — Она захлопывает за собой дверь, и мне приходится напомнить себе, что теперь я здоровей и меня так легко не отдубасишь. — Хочешь угробить маму с папой?!