Ева Левит - Бог нажимает на кнопки [litres]

– Чего это ты хотела?

– Усыновить его, вот чего.

– Усыновить! – аж прыснул директор. – Да кто ж тебе дал бы? Ты безмужняя, без образования. Да по закону ты просто не имеешь права.

– Это я-то не имею?! – заверещала няня. – Кто лучше меня за детьми-то может ходить? Кто? И он же с первых дней у меня на руках подрастал. Он меня любил!

– Любил! – передразнил директор. – Скажешь тоже, любил. Он еще понимать-то ничего толком не понимает. Ему бутылка да попа сухая – вот и вся любовь.

«Вот я тебя люблю!» – хотел добавить директор, но удержался. А Василиса хрипела как раненый зверь.

– Хоть скажите, куда увезли, кому отдали? – умоляла она. – Я бы поехала, посмотрела, как он там, хоть одним глазочком!

– Совсем спятила девка, – развел руками директор. – Это ж государственная тайна. Разглашению не подлежит.

– А ты знаешь, где он? – посмотрела она хищно, внезапно переходя на ты.

– Я знаю, – поежился директор. – А тебе знать не положено. Запрещено.

– Скажи мне! Скажи по-хорошему!

– Да ты чегой-то? Угрожаешь мне, что ли?

Словно подтверждая его мрачную догадку, Василиса взлетела со стула и бросилась запирать дверь кабинета изнутри.

– Чур тебя! – замахал руками директор, глубже вжимаясь в кресло и хватая со стола в целях самообороны массивное, подаренное ему за какие-то заслуги перед обществом пресс-папье.

Василиса же неумолимо надвигалась с сомнамбулическим выражением лица.

– Скажи мне, где он, – шепнула она прямо директору в лицо, чуть не обжигая кожу своим горячим дыханием.

– Да не могу, ненормальная! Нельзя. По циркуляру не положено.

– Скажи. Что угодно для тебя сделаю.

И, как безумная, она принялась лобызать его в крупный нос, в лысину, в подбородок, по которому лишь двадцать минут назад стекали струйки жирного супа, которые он всасывал обратно и не подозревал, что ждет его вскоре после завтрака.

– Отпусти, – взмолился он, теряя самообладание и ответно впиваясь губами в Василисин сочный рот.

– Не пущу. Умучаю. Залюблю. Только скажи. Скажешь, что ли?

– Ска-жу, – прошелестел директор по слогам, не в силах удерживать дыхание.

А она уже расстегивала ему штаны и взлетала над ним. Как по волшебству, как на троне из благоговейно сгустившегося воздуха.

– Только уж не обмани, скажи, голубчик, – ворковала она.

– Не обману.

– Дай, дай адрес сейчас, напиши вот на бумажке.

– Да вот он, – еле дотягиваясь до ящика, стонал директор. – Вот дело. Все оформлено честь по чести.

– Давай сюда!

И вот уже Василиса вырывает у него из рук тонкую папку и засовывает под мышку, прямо под халат. И грудь ее вываливается наружу. И директор присасывается к ней, как младенец, жаждущий молока и жизни.

– Люблю тебя! – кричит он.

А Василиса спешит покончить с этим делом и убежать. Оправиться, умыться и броситься вдогонку за своим сокровищем.

– Присмотри пока за детьми, – кричит она совсем уже растерявшейся ночной дежурной. – Я тебе из своих доплачу.

А наверху, в кабинете еще стоит туман, сотканный из ее дыхания и волшебного ее аромата.

«До приступа ж, почти до сердечного приступа довела ненасытная баба, – приходит в себя директор, разминая жирную грудь. – Однако ж сладко. Хорошо-то как!»

И только потом на смену последним хлопьям недавнего удовольствия приходят здравый рассудок и страх.

«Это что ж я натворил? За это меня по головке-то не погладят!»

И директор ходит по кабинету, как зверь по разоренному логову.

«Что делать? Что делать?» – вопрошает он постылое пространство.

«Думай, думай!» – велит он сам себе.

И привычный к начальственной службе мозг тут же включается, приходит на помощь, находит выход.

Директор бросается к телефону.

– Слушаю, – брякает бас на другой стороне линии.

– Беда, – говорит директор. – Нянька наша выкрала папку с документами из моего кабинета.

– Подробности, – коротко приказывает Филантроп.

И директор рассказывает, в соплях и красках, как Василиса полюбила малого, как ходила за ним, словно за своим дитем, и как он видел ее выбегавшую из кабинета, растрепанную и с горящими глазами.

– Должно быть, подкараулила, когда я отлучался по нужде. А я ящик открыл и вижу, что бумаг на месте нету. А только что были.

– Ясно, – говорит Филантроп и бросает трубку.

– Поверил, – выдыхает директор, вытирая вспотевшую от перипетий сегодняшнего утра лысину.

Он наливает из графина воды, пьет и садится за стол, уставившись в пространство и стараясь не думать о том, что будет дальше.

А Василиса уже в пути. Уже направляется по адресу.

Вот же он, этот дом, прямо через дорогу.

Василиса улыбается. Она не думает о том, как позвонит в дверь, что скажет. Она не боится реакции новоявленных малышовых родителей. Она просто хочет увидеть его, прижать к груди, чмокнуть в пухлые, на ее смесях взошедшие щечки.

И она бежит к заветному дому. И не видит, не слышит машины, которая резко срывается с места, как будто бы неслучайно, как будто бы ждала именно ее.

– Задавили! Батюшки-светы! Девку задавили! – кричит какая-то бабка в ботах, как раз вышедшая покормить кошек.

– Какой марки была машина? Какого цвета? – спросят ее потом на следствии.

– Да я разве ж в этом разбираюсь? – возмутится она. – Кажись, темненькая такая. И стекла темненькие.

– Висяк! – подведет итоги следователь и передаст дело в архив.

Как и каждое утро, сегодня Клара тоже готовилась к волшебству.

Волшебство заключалось в ее фантасмагорическом – на зависть любому биологическому виду! – преображении из серой пижамной моли в яркое хищное млекопитающее.

На преображение требовалось около часа, но Кларин будильник был уведомлен об этом заранее, так что она не торопилась.

Пока набиралась ванна и варился кофе, Клара выстраивала в голове скелет сегодняшнего дня. Он получался ладным и совсем не скрипучим, потому что каждая деталь была продумана заранее и идеально соответствовала остальным.

В этом, собственно, и заключалась тайна высокого Клариного профессионализма – все схватывать, все учитывать, все подстраивать, все использовать, все предусматривать, все контролировать, все…

Этот рецепт мог некоторым образом варьироваться и менять ингредиенты в зависимости от Клариного настроения. Поэтому, наливая в ванну пену с ароматом экзотических цветов, она задумалась над очередным удлинением выработанной формулы.

«Все… чувствовать», – наконец нашла она недостающий элемент.

Да, сегодня ей хотелось быть такой: ощущать под чуткими пальцами пульсацию студии, улавливать ее флюиды, вдыхать сотни чужих выдохов и знать, где, что, когда сказать, сделать, подправить. Улавливать чужие настроения и тонко корректировать сотканную из них паутину, подергивать разные ниточки нежной лапкой и опутывать жертв своей медийной тюрьмы все новыми и новыми слоями заготовленных с запасом впечатлений.