Ева Левит - Бог нажимает на кнопки [litres]

– Почему бы нет? – ответил старик вопросом на вопрос.

– Так все же в интернете есть. И просто, и быстро, и места не занимает, и сумку не оттягивает.

– Старые книги – это что-то другое, – сказал старик. – С ними мудреешь больше. Даже один их запах может сделать тебя другим человеком, еще до того, как ты начнешь знакомиться с содержанием.

– Мне иногда старые книги в утиль сдают, на переработку бумаги.

При этих Кирочкиных словах старик дернулся, как будто ему сделали больно.

– Пожалуйста, я очень тебя прошу, – взмолился он. – Приноси их сначала мне. Я тебе платить за них буду. Только не отправляй сразу в переработку – вдруг что редкое, ценное попадется. Ведь такие книги убивать нельзя!

– Хорошо, буду приносить, – сразу согласилась она, и старик вздохнул с облегчением:

– Как же я раньше не догадался попросить?

– Да вы не переживайте. Ничего ценного не было. Так, ерундистика всякая.

– Ты любишь книги?

– Таких, как у вас тут, я и не читала почти. Все больше в компьютере.

– Хочешь почитать?

– Да, пожалуй. А можно?

– Можно. Чего бы тебе хотелось?

– Не знаю. Чего-нибудь, чтобы лучше понимать себя и жизнь.

– Тогда ты, девочка, в правильном месте. В этих книгах ключи ко всем ответам. Каждая книга – ключик.

– А вы, стало быть, Ключник? – улыбнулась она.

– Да, что-то в этом роде, – согласился он, тоже с улыбкой.

– Тогда я хочу ключ к ответу, почему у нас сейчас такое творится.

– К этому ответу есть много ключей. Вот тебе для начала первые два.

И старик побрел между полок, уверенно, как шкипер по палубе корабля. Она смотрела ему вслед и гадала: сколько ему лет? Семьдесят? Семьдесят пять? Еще больше? Или меньше, и он просто согнулся раньше времени от тяжести книг, которые выбрали его своим хранителем?

Пока она размышляла об этом, он уже вернулся и выложил на стол два потрепанных томика: Джордж Оруэлл «1984», Евгений Замятин «Мы».

– Они написаны в одном жанре. Называется антиутопия, – пояснил старик.

– Что это?

– Это противоположность утопии. Если утопия рассказывает о воплощенной мечте, то антиутопия – о воплощенном кошмаре.

– О, это интересно, – сказала Кирочка. – Спасибо вам, Ключник! Прочитаю, сразу верну.

– На здоровье! И знаешь что? – добавил старик. – Ты лучше об этом пока никому не рассказывай.

– Почему? – удивилась Кирочка. – Разве читать запрещено?

– Пока нет, – сказал он. – Пока нет.

Почти весь последний год 22-й провел в уединении.

Сначала он объяснял себе это тем, что его глаза слишком устали от недавно открывшегося им мира, а потому его организм сам стремится к полумраку бывшей детской комнаты, откуда через небольшой серебристый компьютер тянулись бесчисленные тоннели в тот же самый мир, но только лишенный красок и описанный лишь словами, а потому не столь утомляющий.

Иными словами, он, сильно пристрастившийся к чтению сразу же после чудесного исцеления, погружался в книжные строки все больше, и больше, и больше – в ущерб желанию общаться с реальным миром непосредственно.

Потом в дополнение к этой изначальной версии у 22-го появилась и вторая: он оказался интровертом, неспособным адаптироваться среди большого скопления людей.

В первые недели они пугали его своим количеством и постоянным хаотическим движением, от которого рябило в глазах. Потом элементы хаоса, сотканного из бесчисленных, но во многом подобных одно другому волокон, стали складываться во вполне логичные и повторяющиеся конструкции, и люди начали раздражать его своим эгоизмом и предсказуемостью.

В любом случае, ему очень скоро окончательно захотелось бежать от их общества. И наверное, именно поэтому его совершенно не интересовали ни политика, ни госслужба, ни журналистика, где он, как один из ближайших к учителю персон и обладатель престижного номера, мог бы сделать головокружительную карьеру, если бы только пожелал.

Вместо этого он предпочел замкнуться в себе и в полутемной комнате, отгородившись даже от родителей и сестры, которые не осуждали, но и не поощряли его затворничества.

На самом же деле помимо всех осознанных им причин такого выбора была и еще одна, основная, которую ему, тем не менее так и не удалось разгадать и сформулировать.

Наверное, потому что сделать это было страшно. Потому что в таком случае он оказался бы неблагодарным человеком и предателем. Потому что тогда пришлось бы пойти еще дальше и заглянуть в самого себя так глубоко и так честно, что прежняя жизнь обязательно бы треснула и просыпалась на землю осколками матового стекла, ранее заслонявшего настоящий свет. Потому что…

Он не думал об этом. Или, скорее, пытался не думать, отгоняя личинки опасных мыслей с помощью других мыслей, уже давно созревших и привычных гостить в его голове.

А дело было в том, что ему просто-напросто перестал нравиться его учитель.

Человек, который вернул ему зрение.

Человек, который открыл ему глаза не только на рядовые предметы и явления окружающего мира, но и на законы, которые управляют всем привычным и рядовым, – на истинную суть бытия, вдохновленного божественным замыслом.

Учитель, пророк, посланник Небес, живой Бог во плоти, Спаситель больных и страждущих, общественный лидер, всеобщий духовник, гениальный стратег и тактик – он, единый во всех этих лицах и ипостасях, перестал казаться 22-му близким и приятным человеком и, как следствие, обязательным участником его персональной судьбы.

Как, почему это произошло? Он не знал. Да и не смог бы найти причину, поскольку не позволял себе задаваться подобными вопросами.

Он просто хотел темноты и тишины – потребность усталых глаз.

Он просто хотел одиночества и сосредоточения – потребность все более развитого и все более зрячего интеллекта.

Он просто хотел сидеть на своем диване, держать на коленях компьютер и с его помощью бороздить океаны сочиненных людьми предложений.

Обо всем, чего только душа просит.

Обо всем на свете и даже о таком, чего на свете нет пока или быть не может вообще.

И он сидел на диване, ел любимые яблоки круглый год, а еще лучше – черешню по сезону, и познавал философию Демокрита и Кьеркегора, трагедии Шекспира и Расина, поэзию Верлена и Маяковского, а также многое другое.

Жадно, даже хищно.

Долго, не отрывая глаз от экрана, пока совсем не заболят.

Его отец и мать очень редко заходили к нему в комнату, а сестра иногда врывалась и даже без спроса, но с каждым разом их общение становилось немного короче, пока практически не угасло совсем.

И рыжие волосы сестры, которые он так любил, тоже как-то угасли. Наверное, все-таки из-за полумрака его комнаты, а не из-за потери естественного пигмента.