Ева Левит - Бог нажимает на кнопки [litres]

Когда он составлял фотороботы вымышленных оптовых покупателей, якобы вывезших большую часть книг из его магазина, он очень постарался добиться максимального несходства с Евгением и Кирочкой.

Плодами совокупных усилий его фантазии и полицейской техники стали два мордастых дядьки. Один еще и с окладистой старообрядческой бородой.

Первый помоложе, второй постарше. Один с голубыми, другой с карими глазами. Один со лбом средней высоты, второй с совсем низеньким, этаким козырьком нависшим над бровями.

Получилось славно. И все-таки старика грызла совесть. Очевидно, что придуманные им персонажи могут совпасть с физиономиями реально живущих в стране людей. Из миллионов стандартных наборов, включающих носы, уши, щеки и прочие обязательные атрибуты, природа наверняка скроила и лица, подобные составленным им портретам.

И что будет, если этих людей найдут? Вдруг на основании его показаний их арестуют, подвергнут пыткам, накажут ни за что ни про что? Как ему жить тогда со своей взбудораженной невольным грехом совестью?

Совесть! Он ухитрился дружно просуществовать с нею всю свою жизнь. Не хотелось бы портить их мирные отношения под финиш.

Конечно, вряд ли двое сочиненных им дядек окажутся знакомыми. И наверняка им легко будет доказать свою непричастность к оптовой покупке. И все-таки как неприятно доставлять хлопоты посторонним людям!

А если их вообще не найдут, вернутся ли тогда за ним? Отведут ли снова на дознание? Не применят ли что-то более действенное, чем уколы и приборы, особо чувствительные к правде?

Может быть, стоит принять меры предосторожности? Как? Да очень просто – убить себя, и тогда все ниточки, тянущиеся к складу, Евгению и Кирочке, оборвутся вместе с его дыханием, истлеют, испарятся. Это был бы хороший вариант!

А умирать-то хочется ли?

Пожалуй, что и не хочется. Потому что интересно досмотреть спектакль. Узнать, что задумал новый режиссер их несчастной страны. Освистать актеришек. Может быть, даже выйти на сцену и подправить неудачные повороты сценария.

Ему-то? Ему на сцену? Да что он может?

Ну из Шекспира многое знает наизусть. Из Маяковского. Из других авторов. И что?

Кем он себя мнит? Спасителем сограждан от диктатуры? Праведником среди злодеев? Окруженным отребьями хранителем культуры?

Он никто. Маленький человек с излишним багажом воспоминаний.

А они ведь и письма забрали – последнюю тень его молодости и любви. Как жаль этих писем!

И под дребезжание трамвая он вспоминал, как ездил по этим улицам не один, а с ней.

Ее звали Тамарой, и она была единственной женщиной в его жизни – воплощением любимых книжных героинь в веснушчатой вкусно пахнущей плоти.

Умная и веселая, она смеялась так звонко, что люди в их былых трамваях улыбались, зараженные ее пузырящейся радостью. А кондукторы еле-еле сдерживали улыбки и с напускной серьезностью делали замечания:

– Вы бы потише, девушка, себя вели, поскромнее. Тут люди усталые с работы едут, а вы им помехи создаете.

– Зато свою остановку не проспят, – невозмутимо отвечала Тамара и снова прыскала от смеха.

Любила она тоже набрать мороженого в вафельных трубочках и всасывать содержимое этих хрупких сладких рожков в себя, временами высовывая язык и подхватывая подтаявшие капли.

И так это вкусно у нее получалось, что встречные прохожие тут же выстраивались в очередь к лотку со льдом и в срочном порядке повышали дневную выручку толстых мороженщиц в перчатках с обрезанными пальцами.

Она училась в консерватории по классу вокала, и курировавшая ее профессорша строго-настрого запрещала ей мороженое – велела беречь связки.

А ей хоть бы хны!

– Ничего с моими связками не случится. Да и как я смогу петь Кармен, если не буду есть мороженого? Откуда же взяться на сцене роковой страсти, если самой себе отказывать в любимых вещах?

– Ну где тут логика? – вопрошал он.

– Я не живу логикой, я живу языком, – отвечала она и снова высовывала свой розовый болтливый лепесток, чтобы лизнуть промокшую вафельку.

Они жили рядом и не имели обыкновения переписываться. А все-таки пришло время, когда понадобилось прибегнуть и к эпистолярному жанру.

Было это так.

Почти перед самой свадьбой, которую они собирались отметить без пышности, по-домашнему и со множеством сортов мороженого на столе, Тамара отправилась на гастроли.

Это был ее первый оперный сезон.

Кармен ей, конечно, пока не дали – пела она няню в «Онегине». Но и этой ролью гордилась. А тут первые гастроли. В захолустье, на поезде, но все-таки с театром.

Разместили артистов в двух смежных купейных вагонах. И он лично провожал ее на вокзал и уговаривал несимпатичного солиста уступить даме нижнюю полку.

Ах, если бы все иначе тогда обернулось!

Ночью полка с солистом упала прямо на Тамару. Солист отделался ушибами, а Тамаре не повезло. Несколько переломов и тяжелейшее сотрясение мозга.

Переломы – ерунда, зажили за полгода. Правда свадьбу, конечно, пришлось пока отменить.

А вот с головой дело обстояло хуже: у Тамары обнаружились провалы в памяти и временные помрачения рассудка.

Его она помнила и продолжала любить, но все чаще и чаще впадала в панику и воображала себя кем-то другим.

Ее отправили в санаторий со специальным уходом. Оттуда она и писала ему письма. Иногда очень лирические, иногда безумные. Но ему было все равно – он плакал над каждой строчкой и тех и других.

«Мой дорогой! – писала она. – Ты сидишь в оркестровой яме и не знаешь, как мне одиноко. Я стою прямо над тобой на сцене из искристого льда. С меня сняли туфли, и мои голые ноги примерзают ко льду. Холодно. Я перебираю ногами, и кожа лопается, обагряя сцену каплями.

Я загадала: если ты догадаешься, сколько капель крови упадет с моих ног, тебя выпустят из ямы и ты сможешь меня найти и забрать.

Только как мне сказать тебе об этом условии? Я же не могу говорить – только петь. Вот я и пою. Ария итальянская, а ты, глупыш, совсем не знаешь этого языка. Может быть, если я буду вставлять по знакомому слову в каждой строчке, ты услышишь и разгадаешь мой шифр?

Но нет. Я знаю, что тебе заткнули уши. Ты и играешь-то невпопад. Я слышу. Это твой тромбон фальшивит?

Да нет, что это я? Ты же не играешь на тромбоне. А на чем ты играешь? Что-то я забыла.

Ну да, конечно. Ты играешь на кофемолке. Я помню, как ты извлекал из нее хрустящие звуки. Когда это было? До нашей свадьбы или после? А мы вообще женаты?

Ох, я догадалась. Ты женат на кофемолке, а со мной у тебя все несерьезно. Пожалуйста, напиши мне правду. Я ведь тебя все еще люблю, хоть ногам и холодно.

Твоя няня».

Он помнил большую часть ее писем наизусть. И все-таки ужасно, что их забрали. В них сохранились ее прикосновения, ее смутный выцветший запах.