Геннадий Сосновский - Восковые фигуры

Не прошло и секунды, как очередная пуговица, описав стремительную траекторию, улеглась посреди комнаты, недвусмысленно подчеркивая, что является достаточно веской уликой. А Пискунов доказал: есть еще сила в руках, есть!

— Очень интересный эксперимент! — подвела Уилла итог и осмотрела себя. — Пойду-ка, пожалуй, все-таки переоденусь.

И уже сделала попытку встать. Но в этот момент лишенный злополучных застежек халат легко соскользнул с плеч, „словно только того и ждал, и Уилла явилась писателю в столь ярком сиянии своей божественной красоты, поражая взор такой прелестной округлостью форм и убийственным очарованием прочих деталей, что натура и менее художественная испытала бы форменный шок. Михаил прикрылся рукой, как бы боясь ослепнуть.

Уилла между тем застыла в стыдливой растерянности, дивясь тому, что случилось, грудь ее порывисто вздымалась.

— Ах, я совсем голая! — воскликнула юная дама. — Какая неожиданность! Я не должна была этого допускать, не должна. Что же делать?

Она стояла вся в прелестном смятении, тоненькая, немного растрепанная, с вопросительно распахнутыми глазами.

— Наоборот, совсем даже наоборот! — страстно опровергал Пискунов, он плохо соображал, что говорит. Губы его шептали в лихорадочном восторге: — Ты не голая, ты — обнаженная! Мадонна! Только созерцать, впитывать… Пусть издали! Стоять на коленях и молиться… Вздыхать…

Конечно, будь на месте Пискунова человек более грубой организации, менее эстетически подкованный, сцена, возможно, приняла бы другой характер, более динамичный, скажем так. Михаил же, романтик в душе, был слишком влюблен и счастлив, чтобы вот так сразу спуститься с небес на землю, и, возможно, упустил момент. Когда же источник его эстетических восторгов иссяк и он вскочил и сделал робкую попытку прелестную даму обнять, Уилла мягко его пресекла — уперлась в грудь ладонями с растопыренными пальчиками, создав некоторое расстояние.

— Нет, нет и еще раз нет! Мой милый мальчик, успокойся. Нет!

— Но почему, почему? — взывал Пискунов, тоскливо созерцая недоступное.

— А потому, что они вот-вот появятся! — Веский аргумент. Губы ее, слегка подсохшие, вздрагивали. — Любовь должна иметь пространство, простор… В том числе и во времени, не правда ли? Да ты ведь и не за тем сюда пришел, сознайся! Была, наверно, какая-то цель, предлог? — Уилла смеялась, лукаво поддразнивала. Затем взлохматила волосы ему и умчалась в соседнюю комнату, стремительная, как горная лань.

А Пискунов остался в размышлениях… О собственной незадачливости? Отнюдь! «Ах, грубая чувственность, — мнилось ему, — как ничтожна в ней доля счастья, и какое блаженство дарит любовь возвышенная!»

Когда Уилла вернулась, на ней была восхитительная кофточка нездешнего покроя, сквозь которую все просвечивало, и коротенькая юбка выше колен, согласно моде. На лицо она набросила выражение неприступности, несколько даже чопорной, а губы вздрагивали, и она их покусывала, чтобы не рассмеяться: вспоминались подробности происшедшей сцены.

— Совершенно не умею владеть собой, — пожаловалась Уилла. — Когда-нибудь это меня погубит.

Пискунов промолчал. Неизвестно почему, он был недоволен собой, и из-за этого чувства смутной досады испортилось настроение.

А Уилла, вздохнув и поджав под себя колени, опустилась на низкий диванчик, протестующе скрипевший при каждом неловком движении: похоже, он устал от жизни и жаждал покоя. С чисто женской подчеркнутой озабоченностью она принялась одергивать юбку — жесты, сходные во все времена и одинаково лукавые. Подождав, пока с этим будет покончено, Пискунов взял ее за руку. Он был серьезен и несколько даже мрачен.

— Любовь моя! — начал он, теребя ее пальчики. — Ты спросила, так в чем же истина? Истина одна: ты и я! Цель, предлог! Ах, к чему все это? — продолжал он с печальной насмешливостью. — Я презираю себя за нерешительность, за робость. Почему теперь, а не раньше? Мучился, страдал… Милая У! Все еще так трудно поверить. Да, я все еще сомневаюсь, что ты реальность. Но пусть болезнь, пусть я тебя выдумал. Любовь к тебе — единственное спасение в этой жизни, и цель и смысл. Когда мне так плохо, что не хочется жить, я говорю себе: на свете есть она, и в сердце зажигается огонек. Разве это не награда за все?

Слушая, Уилла нежно прильнула к нему и, как тогда на пляже, тихонько перебирала волосы, редкие, истонченные, с глубокими залысинами.

А он говорил, говорил… Впервые рядом был человек, который его понимал, и он спешил утолить жажду духовной близости, по которой испытывал давний и застарелый голод.

— Я часто пытаюсь объять мир своей мыслью, — изливал Пискунов самое заветное, — пытаюсь проникнуть в суть явлений, чтобы отыскать истоки причин и следствий. Но в какие бы дебри ни забирался ум, куда бы ни уносились мечты, в конце пути всегда одно — только ты одна! Только любовь! Так разве не в этом истина?

Должно быть, его пылкая речь, приправленная каплей горечи, глубоко проникла в сердце Уиллы и не осталась безответной. Взяв его руку, она сказала, что хотела бы называть его не полным именем, а сократить его до одного слога, как у них принято, и говорить не Михаил, а просто — Ми. Пискунов был потрясен: в ее чувствах к нему больше не оставалось сомнений.

— Дорогой Ми, — промолвила Уилла задумчиво, — помнишь, я говорила, что ты родился слишком рано? Подумать только, нас разделяют века, и все-таки мы вместе. Разве не чудо? Пусть ненадолго…

— Вы скоро покинете нас? Когда?

— Зачем знать? Я и сама не знаю точно. Да и не хочу. — Он выслушал и покивал головой, в рассеянности обдумывая что-то свое. Заговорил, не отпуская ее руки:

— Однажды, когда я мечтал о тебе, у меня мелькнула безумная мысль: вдруг ты останешься здесь навсегда? Понимаю, нелепость, абсурд. Вернетесь в свой мир, привычная жизнь, друзья… Чего бы мне хотелось больше всего на свете, — перебил он сам себя и даже радостно встрепенулся весь, — ах, как было бы славно! Умереть, прежде чем этот последний миг наступит. — Пискунов опустился рядом с Уиллой, обнял ее колени и зарылся в них лицом. — Буду думать, что улетаю вслед за тобой. Буду жить в твоей памяти!

Обеспокоенная, она сжала ладонями его лицо и тихонько приподняла.

— Милый, ты плачешь? Но почему? Неужели так все плохо?

— Только обещай мне сказать точно — когда! Обещаешь? — Он с усилием рассмеялся над собой. — Все из-за болезни. Чувства перехлестывают через край. Нельзя, наверно, так сильно любить, должна оставаться хоть маленькая дистанция эгоизма, самосохранения, как ты думаешь?

Он еще и шутить пытается!

И тогда, движимая внезапным порывом, она приникла к нему, обвила за шею с нестерпимой силой и болью, шепча: