Геннадий Сосновский - Восковые фигуры

— А что дальше? Поцапались. Сказала, что ты знать ее не знаешь.

— Да как ты посмела! — Пискунов вскочил в ярости, схватил за плечи и потряс. — Что ты наделала! Хоть понимаешь, отдаешь себе отчет?

— Ну вот, опять нехорошо! На тебя не угодишь. Сам же выгонял. — Валентина обиделась. — Что я наделала?

— Боже, Боже! — Он схватился за голову. — Где же теперь искать? — Обессиленно опустился на стул. — Где теперь? Единственная надежда… Всю жизнь пытался хоть что-то узнать…

Он умолк, гнев его вспыхнул и погас. Отвлекся было за разговором, отошел, и снова ужас от всего случившегося навалился тяжелой громадой. Сидел, вяло ковырялся в картошке.

— Где-где! Пищала тут, бегала нагишом. Юркнула в какую-нибудь щелку, дверь приоткрыта была… — Видя, что он приуныл, Валентина тоже расстроилась, хоть и выдерживала фасон. — Мишук, да ладно, не переживай! Столько лет прошло. Их ведь все равно не вернешь, твоих родителей. А что она могла еще сказать?

Он смотрел на нее отрешенно, не видя, как на вещь. Выдавил через силу:

— Валентина, я на тебе не женюсь. Ни теперь, ни потом. Никогда!

— А я и сама знала! — Передернула плечиком. — Потому что ты известный врун! Только и делаешь, что обещаешь.

— Да не в том дело, Валька. Со мной все кончено. — Голос был вялый, бесцветный. — Меня расстреляют. Я тоже превратил… Первого секретаря обкома… по ошибке. Не хотел, так получилось. — И он коротко сообщил, как все произошло.

До нее не сразу дошло. Начала было хохотать, когда узнала, как Илья Спиридонович плавал в ванне саженками и как Индюков огромной своей лапой, как сетью, выловил его, словно головастика из пруда. Но через мгновенье вдруг все поняла, смех соскочил с лица. Побежала закрывать двери на щеколду. Не успели еще ни о чем поговорить, что делать дальше, где прятаться, как требовательно зазвенел звонок, одновременно послышались мощные удары в дверь; теперь действительно стучали, и было уже понятно — кто.

Пискунов, бледный, бросился к окну, выходящему во двор, приоткрыл — с этой стороны пока никого. Несколько шагов по чуть выступающему карнизу, как лунатик, скользнул вниз по водосточной трубе. Увидел мельком из-за угла — на въезде стоит машина, «черный ворон». Рядом люди в милицейской форме. За ним!

Нервная дрожь потрясала все тело, пока набирал номер в телефонной будке. Не сам ли намеревался не далее как сегодня уйти из жизни по собственной воле? И вот снова смертельный страх сковал, как цепями… Время позднее, наверно, никого нет. Трубка отвечала длинными равнодушными гудками. Куда же теперь? Все-таки еще раз набрал номер, просто так, без всякой надежды. И вдруг, словно совсем рядом, знакомый голос с хрипотцой.

— Начальник тюрьмы у телефона! Да-да, слушаю вас. Почему молчите? А, это ты, мой яхонтовый? Узнаю по учащенному дыханию. Какие проблемы? Не телефонный разговор?

Пискунов вдаваться в подробности не стал, скользнул по касательной, заявив, что если сделанное ранее предложение остается в силе, то он с благодарностью его принимает и готов укрыться за тюремными стенами на годик-другой от мирской суеты. Шутка получилась немного вымученная и едва ли могла кого обмануть.

Папаша, похоже, размышлял. Пискунов озирался через стекло кабины.

— Поздновато звонишь, поздновато, мой серебряный! Раньше бы…

— А что, камеру заняли? — У Пискунова упало сердце.

— Ну на этот счет не волнуйся! — Папаша рассмеялся. — Камера для тебя всегда найдется, в лучшем виде. Чего-то недоговариваешь, чувствую. Ну да ладно, потом разберемся, а то ведь едва на ногах стоишь. Помочь шахматисту — мой долг. Приезжай, и прямо на проходную. Жду! Через сколько будешь?

Трамваи еще ходили. Пискунов проскользнул в вагон и забился в угол, прикрываясь воротником, чтобы не нарваться на кого-нибудь из знакомых. На пересечении проспекта Карла Маркса и улицы Тюремной он сошел. Неизвестно, откуда пошло такое название улицы — родил ли его чей-то немудреный умишко по месту самого заведения, или то был продукт неуемной деятельности все того же Индюкова в момент упадка творческих сил, кто знает.

Он двинулся вверх по довольно крутому склону. Тюрьма занимала чуть ли не целый квартал. То был своеобразный городок со своим микрохозяйством, гаражами, производственными мастерскими, вещевыми и продовольственными складами, и даже был свой кусочек природы, и лес, и озеро. И когда Пискунов добрел наконец до проходной, еле живой от усталости, то был приятно удивлен и растроган чуть ли не до слез: Афанасий Петрович лично встречал его.

И вот они идут гулкими коридорами. Тихо в тюрьме в этот час. Лишь надзиратели, вскакивая при виде высокого начальства, позванивают ключами. Афанасий Петрович поглядывал на своего спутника плотоядно, испытывал нестерпимое желание сыграть на сон грядущий хоть одну партию, но, видя, что его партнер явно не в форме, решил все же перенести турнир на другое время. Пискунов слегка оживился, когда увидел художественно выполненный плакат белой гуашью по красному кумачу: «Узник! Находясь на воле, радуйся, что ты не в тюрьме! Находясь в тюрьме, радуйся, что ты не на воле!»

— Весьма глубокая мысль, — одобрил Пискунов. — С большим зарядом оптимизма. — И по тому, как расцвел Папаша, догадался, что идея, видимо, ему принадлежит. Пока шли, встретилось еще несколько подобных шедевров: «Человек! Если ты украл у тещи кусок пирога, ты еще не преступник, но ты на скользком пути!», «Заключенные! Будьте вежливы и внимательны друг к другу. Если ты съел чужую пайку хлеба, не забудь извиниться!». И совсем уж глубокомысленное: «Узник, помни: чем длиннее срок, тем короче путь к совершенству!».

Папаша, хихикая, пояснил, что вся эта наглядная агитация хоть, может быть, и чепуха, однако ребятишкам нравится, так как поднимает настроение. Хорошо было ему смеяться! Пискунов с трудом из себя улыбку выжимал.

Когда вошли наконец в камеру, он в двух словах, не таясь, обо всем поведал, при этом особо подчеркнул, что не имел злого умысла, а стал жертвой роковой случайности. Афанасий Петрович отнесся к сообщению с полной серьезностью. Никаких обещаний не давал, но сказал, что паниковать пока не стоит. Нужно подумать на свежую голову, что и как делать: утро вечера мудренее. Алексею Гавриловичу придется обо всем доложить, не ждать, когда сам узнает. При этом глаз его единственный был мрачен и хмурился, будто предостерегал от чего-то. После этого начальник тюрьмы удалился, сильно озабоченный, и Пискунов остался один.

Ах, сколько было надежд: спрятаться в каменных стенах, исчезнуть, затаиться! И вот все рухнуло. Пискунов не заблуждался относительно своей участи. Он долго стоял посреди камеры без всяких мыслей, один лишь словесный мусор в утомленном мозгу. И лишь повторял в отчаянии: «Вот и все! Вот и все!» Почти машинально, без всякого интереса окинул взглядом свое новое жилье: стены, довольно высокие, побеленные, деревянный столик на косых ножках и узкая кровать у стены под тощим матрасом. В углу, как и полагается, параша, расписанная масляными красками: сценки из жизни зеков — продукт вдохновения неизвестного художника, как о том и сообщал Афанасий Петрович.