Владимир Савченко - Должность во Вселенной. Время больших отрицаний (сборник)

Пец опомнился. Не было спора с Корневым, не с кем было теперь спорить. Это он сам, споря с собой, додумал и развил мысль, которая могла бы принадлежать Александру Ивановичу.

А процессия приближалась к широкому извиву реки, в который выдавался мысом обрыв, к месту, где отвал глины у свежевырытой могилы и возле дощатый помост, обитый красным с черным. Валерьян Вениаминович брел в сторонке, смотрел на все с сомнением и растерянностью. «Человек живет для знания» – этот тезис он исповедовал всю жизнь. Но… если даже Корнев, интеллектуально мощный, деятельный человек, не выдержал напора знаний, хлынувшего из Шара, из MB – и ведь объективных научных знаний! – каково же придется другим, послабее, когда и до них дойдет?

«Вот они идут – встревоженные, озадаченные фактом смерти: был человек – и нет. Действиями и чувствами участвуют в ритуале, который, если взглянуть строго, лжив и фальшив от начала до конца. Санитарная, собственно, операция. „Зарыть, чтобы не воняло“, – как написал о своем теле Лев Толстой в первом варианте завещания. „Отдадим последний долг“, „от нас безвременно ушел…“, „придите, и отдадим последнее целование“, прощание с А. И. Корневым, – а что общего с настоящим Корневым у той запаянной в ящик червивой падали?!»

(В отличие от других, Валерьян Вениаминович знал, что находится в гробу, видел. Пока улеглась паника после вспышки, пока бойцы охраны вернулись к зоне, пока связывались с верхними уровнями, пытаясь узнать, что случилось, – а там никого не было по позднему времени; пока с многими предосторожностями и задержками поднялись на крышу, минул земной час. Шесть суток по времени крыши – где к тому же от накалившихся обломков и электропожаров аппаратуры было весьма тепло. Труп Корнева, исковерканный падением, с раздробленным черепом и костями, разорванными внутренностями – успел основательно разложиться. «Лопатами сгребали», – с некоторой виноватостью доложил Пецу комендант Петренко, указывая на содержимое гроба.)

«Идут – и всяк гонит от себя мысль, что и с ним может случиться такое. „Умирают другие, не я“, – тешит каждый себя иллюзией. „Тайна смерти – обратная сторона тайны жизни“. Не понимаем ни то ни другое (или боимся признать, что нет здесь ни тайны, ни смысла?), так хоть подменим „таинством погребения“, хороводом вокруг праха. И я к этой фальши руку приложил: „погиб при исполнении эксперимента“. Как же, все должно быть благопристойно…»

А процессия – юркая пыльная змейка при взгляде через НПВ – теперь сворачивалась в кольцо в нужном месте, втягивая волочащийся по дороге хвост. Снимали с машины гроб, возносили на помост. Оркестр после паузы заиграл марш из си-минорной сонаты Шопена – марш, который второе столетие играют на всех похоронах. Сдержанно-угрюмое начало его далеко разнеслось над притихшей степью.

Валерьян Вениаминович (он стоял в тени дубков, смотрел издали, сняв очки), который не хотел и не мог позволить себе раскиснуть, добыл из памяти песенку; ее распевали на этот мотив в детстве, ни во что и ни в смерть не верящими мальчишками:

«Именно: он нам в наследство не оставил ничего. Даже хуже, чем ничего, – отрицание всего. Слышите, вы: нет ничего, ничто не сотворено, все только кажется нам. Вы скорбите – но нет скорби! Нет ни радости, ни отваги, ни страха, ни отчаяния, ни желаний, ни жизни, ни смерти – все это только ложное отношение живой плоти к себе самой, чувственные фантомы, с помощью которых натура делает с нами что захочет. Для усиления скорби оркестр наигрывает похоронный марш – но ускорение времени легко превратит его в твист!»

драматически наяривали под Шопена трубы на холме.

«Хохочи, тетя! Он и сам посмеялся бы над этой церемонией, Александр Иваныч-то, над показушным самообманом. После покорения Меняющейся Вселенной, после наблюдения жизней многих миров, понимания их глубинных законов – удостоиться высокой чести погребения по первому разряду с музыкой и речами! Хохочи, тетя! Там, наверху, в эти минуты возникают и уничтожаются галактики, звезды, планеты с мириадами внешне разных, но одинаковых в своем заблуждении разумных существ, которым кажется, что микроскопические, микробные драмы их жизни, их горе и радости, их дела, победы и поражения – единственно важны, а прочий мир лишь фон…»

«А тетя ха-хххаа-та-ала… А тетя хах-хата-аала!..» – издевательски отдавалось в мозгу. Струилась по степи и над рекой скорбь – и не было скорби: нечто простое, от стихий. Соединяло толпу уважительное любопытство к тайне смерти – и не было ни уважения, ни любопытства, ни тайны. Высокими голосами пели трубы, глухо и грустно рычали басы, подвывали валторны, пробуждая печаль жизни, – и не было ни печали, ни жизни: пустое шевеление субстанции.

…И только когда музыка шопеновского марша, оторвавшись от пошлого напевчика, взметнулась в синее жаркое небо воплем неизбывной тоски и страдания – у Валерьяна Вениаминовича сдавило горло, сам по себе затрясся подбородок. Он, ничего не видя, отвернулся, шагнул, уткнулся лбом во что-то с шершавой корой; плечи его и спина заходили ходуном от долго сдерживаемых рыданий.

Была скорбь, была. Была боль: жизнь расставалась с жизнью. И было горе – чернее черного. Плакал старик, нашедший сына – и потерявший его.

«Гордый мальчик! Он не мог смириться, не мог простить себе, что так запутался, что не был хозяином жизни, а только казался. Он думал, что ум и труд делают его всесильным, – и не пожелал смириться с унижением… мой гордый страстный мальчик!..»

Кто-то тронул его за плечо. Валерьян Вениаминович вытер ладонью лицо, обернулся: Ястребов.

– Валерьян Вениами… – сказал тот. – А я гляжу с дороги: вы или не вы?

На проселке стояла малиновая «Волга». За рулем ее сидел парень, похожий на Германа Ивановича, рыжий, с маленькими глазами, скуластый. Сам же механик опирался на палку, был сед, брюзгл и толст.

– Смотрите, какая история получилась с Александром-то Иванычем, а? – продолжал он. – Выходит, это он вчера под вечер так красиво там вспыхнул, ай-ай… Мог оказаться и не один. Не пережил нас, стариков, надо же!.. А я вот, – он показал палку, – правая нога совсем забарахлила, отниматься вроде надумала, зараза. Сын в машине катает, все равно как вас шофер, а?.. Догоняли энтих, – он указал в сторону толпы, – глянул сюда: вроде вы…

Он говорил и говорил, понимая состояние Пеца и давая ему время прийти в себя.

– Батя, так мы едем? – баском спросил из машины сын.