Владимир Савченко - Должность во Вселенной. Время больших отрицаний (сборник)

«Итак, первая ступень, первая остановка – шторм. Это будет клавиша „один“, левая… – Буров достал фломастер, склонился к панели, поставил над белой клавишей слева единицу, щелкнул тумблером. – Пространственно-временная сердцевина его, куда мы всегда стремимся, – клавиша „два“… – Он нарисовал над соседней клавишей двойку, щелчком тумблера задействовал и этот каскад. – Наметим сразу и остальные: галактика-пульсация – клавиша „три“, протозвезда или звездно-планетная пульсация – „четыре“, планетарный шлейф или планета около – клавиша „пять“. Пока все, теперь можно внедряться…»

Он вводил кабину в Меняющуюся Вселенную, сначала в сердцевину шторма, затем в избранную галактику – но вводил по-новому: нажимал клавиши, подрегулировал дистанцию и ускорение времени педалями, затем фиксировал положение поворотом рукояток на панели, пока стрелки контрольных приборчиков не возвращались на нуль; настраивал схему на MB.

После клавиши «три» (галактика-пульсация) остальные пришлось перенумеровать, иначе скачок от галактики к звезде в ней оказывался слишком уж головокружительным. Четвертую клавишу и соответствующий каскад схемы он назвал «участок галактики»; подумал, стер надпись на алюминии, дал проще: «небо». Вспомнил, как в детской игра «в классы» писали мелом на асфальте вверху всех фигур: «Небо не горит», – усмехнулся. Правильно, не горит – пылает звездами-солнцами.

Внедрился в такое «небо», перебрался к телескопу и заприметил по курсу рыхлую протозвезду с характерными – имени В. Д. Любарского – вихляниями траектории. Вернулся за пульт, подрулил к ней, пока диск на экранах сделался величиной в половину солнечного, зафиксировал положение. Но нет, не получилось: звезду сносило.

Виктор Федорович повел вслед за ней рулевую колонку, затем щелкнул еще тумблером на пульте – запел сельсин-моторчик, колонка пошла сама, а ему осталось, посматривая на звезду на экранах, подрегулировать приборы, чтобы смещение было в самый раз по направлению и скорости.

– Ну вот! – Выбрался из пилотского кресла, с удовольствием вздохнул полной грудью, потянулся; налил из термоса стаканчик кофе, добыл из пластиковой сумки кругляшок-кекс, пил и закусывал, поглядывая все время то на протозвезду, то на приборы; они вели кабину и «трубу», все делалось без него. Буров навинтил на термос пустой стаканчик, произнес, адресуясь, скорее всего, непосредственно к Меняющейся Вселенной: – Электричество, между прочим, может все!

«Электричество может все» – этот тезис Виктор Буров исповедовал, без преувеличения, с малых лет. Детство его прошло в старом доме, настолько старом, что там еще сохранилась внешняя электропроводка на фарфоровых роликах, а лампочки ввинчивались в допотопные металлокерамические патроны с выключателем на цоколе – ненадежные и опасные. Нет ребенка, которому не нравилось бы включать-выключать лампочки, но Вите родители строго-настрого запретили это делать. Естественно, пятилетний пай-мальчик ждал момента, когда родителей не окажется дома. Дождался. Стал на стул, с него коленками на стол – и взялся левой ручонкой за патрон свисавшей на шнуре лампочки, а правой за выключатель на нем, чтобы повернуть и зажечь.

И случилось чудо, хоть и не то, которое Витя ждал: красивая медно-белая штучка, неподвижная и холодная, вдруг ожила и так чувствительно стеганула его по пальцам, что он свалился на пол. Такое приключалось со многими детьми, в этом Витя не был исключением. Но то, что он предпринял дальше, несомненно, было для пятилетнего малыша делом исключительным, Буров потом не без основания ставил это себе в заслугу. Отхныкав и потерев ушибленные коленки, он снова взобрался на стол, снова – хоть и боязливо теперь – взялся за медный патрон, а другой рукой за выключатель… И его снова шибануло электрическое напряжение. Это был его первый грамотно поставленный исследовательский опыт – с повторением и подтверждением результата. Лампочку тогда он так и не зажег. Но с тех пор и поныне тяга ко всему электрическому, интерес к наукам, устройствам, материалам и деталям, имевшим в названии слово «электро-», наполняли ум и душу Виктора Федоровича. В зрелом возрасте первый тезис дополнился вторым: «Электричество, как и искусство, надо любить бескорыстно».

(А ведь и в самом деле: что это за сила такая, овладевшая за полтора века миром настолько, что исчезни электрический ток – и пропала цивилизация? Сила, с одной стороны, математически ясная, подчиняющаяся законам, которые по строгости соперничают с теоремами геометрии и механики, а с другой – весьма таинственная в универсальном умении облегчать, ускорять, даже упрощать все дела людские, которых она коснется…)

Во всяком случае, Виктор Федорович чувствовал свою причастность к ясности, мощи и универсальности этой великой силы. Став инженером, он осознал свои немалые возможности делать новое в этой области – и значительное: выразить себя в электрических и электронных схемах, как композитор в музыке, а литератор в словах и фразах. Работа в Шаре, в НПВ, давала такие возможности изобильно, поэтому Буров и не хватался за первую попавшуюся, не разменивался на мелочи, а искал и ждал большой идеи, большого дела.

…Когда Пец и Корнев объявили об изобретении полевого управления неоднородным пространством-временем и о проекте системы ГиМ, Виктор Федорович был огорчен ужасно, просто сражен. Ему, влюбленному в электричество, чувственно понимающему его, должна была прийти в голову эта идея, ему, ему! А не пришла. И казалось от досады, что вертелось что-то в голове, маячило; не поспеши эти двое, он бы дозрел и высказал… Ничего, он свое возьмет! Способ Корнева – Пеца был примером того, как можно развернуться в НПВ.

Как и Толюня, Буров чувствовал себя маленьким человеком в НИИ НПВ – только на иной лад: ему хотелось если не сравняться с такими гигантами, как Пец, Корнев и Любарский, которые нашли, сделали, открыли столько потрясающего (потрясного), то хотя бы приблизиться к ним. Да не только к ним – был и Зискинд, сотворивший башню и проект Шаргорода, а затем самолюбиво ушедший; даже за плечами рохли Васюка подвиг в Таращанске. А у него, Бурова, почти ничего – кроме устройств, которые в этих условиях сочинил бы любой квалифицированный смекалистый электронщик.

И вот час пробил. Сначала возникла проблема, а затем и разрешающая ее идея.

Проблема выражалась одним словом: «планеты». Прав был Варфоломей Дормидонтович – даже более, чем сам бы того хотел: не только метапульсацию, шторм и полигалактические струи ум исследователей MB принимал спокойно, с прохладцей, но и – хоть и в меньшей степени – сами галактики, звездные небеса, даже приближенные до различаемого диска звезды. Во всем этом все-таки было многовато учебникового, к извечному опыту жизни людей мало касаемого. По теории Пеца, пространство-время есть плотнейшая среда и мощный поток, а для нас – безжизненная пустота. По гипотезе Любарского, вещество суть квантовая (вырожденная) пена в этом сверхпотоке материи-времени, а по опыту жизни – то, из чего состоим; по крайней мере, нам кажется, что мы из этого состоим. Иное дело – планеты. И не важно, что не только в теории, но и по прямым наблюдениям они едва различимые точки в пустыне мироздания – для нас это огромные миры, что нас породили, взрастили, на которых мы обитаем. Да и практика космонавтики (впрочем, и теория, и даже фантастика) нацеливает нас, что именно это самое важное: Луна, Марс, Венера, далекие планеты, астероиды, кометы – небольшие, несветящиеся, прохладные тела. Они для нас свои.