Сергей Абрамов - Всадники ниоткуда. Рай без памяти. Серебряный вариант

— Опять Томпсон. Надоело.

— Им тоже. Разобрались.

— Предполагаешь?

— Знаю.

— А что ты хотел мне сказать?

— То, что мы еще встретимся.

— Почему же об этом наедине?

— Потому что так запрограммировано. Помозгуй. Нет нужды пока уточнять подробности.

— А хочешь честно?

— Что?

— Не восторгает меня сие. Отнюдь не восторгает.

— Ну, старик, это невежливо.

— А надоели мне все эти чудеса и фокусы! До зла-горя надоели.

— Ты опять шепчешь что-то?

Это — вслух. Это опять Ирина.

— Пришибло его. Доведись до меня, я бы орал.

А это Толька. Почему-то Зернов молчит. И никто не замечает. Нет, заметили.

— Почему вы молчите, Борис Аркадьевич? Наш треп надоел?

— Просто задумался. — Зернов, как всегда, тактичен. — А интересный эксперимент! Поразительный по замыслу: получить всю нужную им информацию через Анохина. Создать некий дубль памяти. Видимо, они пока еще не воспринимают языковую, смысловую информацию непосредственно — ни акустически, ни оптически. Слово не доходит до них, ни произнесенное, ни начертанное. Доходит только переработанная человеком информация — мысль, образ.

— Но почему Анохин? Могли взять любого ученого.

Спросил, конечно, Толька.

— Неужели только потому, что его синтезировали первым? Какое значение может иметь порядковый номер?

— Порядковый номер, бесспорно, не имеет значения. Но первый опыт — да! И возможно, еще потому, что образное восприятие у Анохина особенно ярко. У каждого оно есть, лишь выражено по-разному. Математик видит мир иначе, чем художник или музыкант, у поэта тоже свое поэтическое видение мира. Когда я говорю, допустим, «палка», у разных людей сознательно или подсознательно возникает свой образ. У одного — смутное воспоминание о боли, когда-то испытанной, у другого — о тросточке, увиденной где-нибудь на витрине универмага, у третьего — о суковатой дубинке грибника. А у тебя что мелькнуло, Анохин?

— Шест, — сказал я, — фибергласовый. Прыгал на занятиях по легкой атлетике.

Все засмеялись.

Он тоже. Я тотчас же услыхал его смех. Не самый звук смеха, а то состояние нервных клеток мозга, которое этот смех порождает.

— Ты смеешься? — спросил я.

— Конечно. Шест! — Он опять засмеялся. — Сколько я намучился с этой палкой.

— Почему ты?

— Не задавай глупых вопросов. Кстати, Зернов верно подметил необходимость образного восприятия информации.

— Ты что, весь наш разговор слышал?

— Сквозь тебя. Я же воспринимаю всю переработанную тобой информацию. Незримо присутствую при всех твоих разговорах.

— Так я сам сейчас не все слушаю.

— Не слушаешь, но слышишь. А я накапливаю все это в своей копилке памяти. Кстати, прислушайся. Наш Борис Аркадьевич о ней и вещает.

— …в такой копилке многое накапливается. А тренированная память сразу извлекает необходимое. Вообще «сверхпамять» — не чудо. Вспомните Араго — феномен! А шахматисты? Поразительная профессиональная память. Если б мы только знали ее код и механизм запоминания…

— А они знают?

Это — снова Ирина. Почему-то недоверчиво, даже с иронией. Но Зернов не замечает иронии, он серьезен.

— Не убежден. Может быть, Анохин только удачный эксперимент. Но узнают обязательно. Где-нибудь у себя.

— И вы поверили в эту гипотезу?

— А почему бы нет? Чем она хуже других? Столько же доводов «за», сколько и «против». И потом, она не обидна для человечества, даже импонирует ему. Последнее звено контакта, взаимоизучения и, как следствие, обмена информацией между двумя космическими цивилизациями.

— Слыхал? Умница наш Борис Аркадьевич. Последнее звено. Верно. Недостающее звено.

— Ты тоже веришь в эту гипотезу?

— Я молчу.

— Почему?

— Пока еще рано. У меня еще нет свободы воли. Но придет время…

Мне смешно.

— Начинается мистика. Я что-то не верю в твою загробную жизнь.

— А в скачок из царства необходимости в царство свободы веришь? Можно ведь и так сформулировать. Свободы воли. Свободы мысли. Свободы творчества. Почему бы и нам не повторить ваш путь?

— Что ж, значит, мечтатель прав? Появится где-то планетка, этакая Земля-бис, с нашей водой, с нашим воздухом, с нашими городами?

— Вышутить все можно. А что появится и где появится, никому еще не известно. Изучение не всегда повторение, чаще поиск.

— Чего? Синтезированных грез? Суперпамяти?

— Все это пробы, старик. Только пробы. Мы живем в мире констант. Для условий Земли и белковой жизни природа давно уже создала оптимальные размеры и формы. Так зачем же им менять константы?

Я, должно быть, повторил это вслух, потому что Зернов, улыбнувшись, ответил:

— Конечно, незачем.

Я покраснел. Как объяснить им свои «мысли вслух» и о чем? Выручил меня Вано.

— Может, двинемся, Борис Аркадьевич? — сказал он. — Мотор в порядке. И дорожка, можно сказать, беговая.

Зернов внимательно посмотрел на меня:

— А ты как думаешь, пора?

«Что он хотел сказать этим „пора“? Неужели понял?»

— Давным-давно понял. И ты понял, что он понял. Не притворяйся. Можешь доложить: пора. Анохин-второй к отбытию готов.

— Не мути душу.

— Так действительно пора. Я — далеко, они — близко.

Мне вдруг стало тяжко, так тяжко, будто перехватило горло и нечем дышать. Я уже никого и ничего не видел, кроме одинокого путника в белом поле.

— Значит, прощай.

— Не прощай, а пока. До новой встречи.

— А она будет?

— Непременно.

— Там или здесь?

— Не знаю. Юрка. Чего не знаю, того не знаю. Так ведь не мы с тобой встретимся, вернее, не только мы с тобой. Миры. Мы и они. Помнишь, как он кончил свою речь на конгрессе? «И если вернутся они, то вернутся уже понявшими нас, обогащенными таким пониманием, что-то сумевшими взять от нас и знающими, что дать нам на взаимном пути к совершенству». Хорошо было сказано, старик!

И вдруг что-то оборвалось. Я ощутил полную свободу ничем не связанной мысли.

— Можно ехать, — сказал я Зернову, чувствуя, как у меня дрожит голос. Только бы он не заметил.

— А почему это решает Анохин? — задорно спросил Дьячук.

Ответил Зернов, у меня не было сил:

— Из трех миллиардов человек на Земле только один Анохин сейчас связан с неземной, может быть, даже с внегалактической цивилизацией. Так что же мы скажем человечеству, Юра? Есть контакт, и надолго?

— На века, — сказал я.

Не помню, кто из нас процитировал Пушкина, когда наше такси отважно свернуло с Киевского шоссе на путаницу горбатых дачных проселков. Но цитата в точности соответствовала действительности: гости именно съезжались на дачу. Мои гости. Ирина уехала с академиком в Ригу на симпозиум биофизиков — Осовец не доверился другой стенографистке, — а я остался единственным и полновластным хозяином садового участка с коттеджем из фанеры, шестью эмбрионами яблонь и тремя березками у садовой калитки.