Клиффорд Саймак - Всякая плоть – трава [litres]

– Э, постойте-ка! – закричал кто-то из репортеров. – Вы требуете разделить расщепляющиеся материалы. Как я понимаю, вы хотите, чтобы мы рассредоточили запасы, разобрали бомбы и чтобы в одном месте могло храниться лишь самое ничтожное количество. Чтобы нельзя было собрать никакой бомбы, так, что ли?

– Вы очень скоро понимаете, – сказал Смит.

– А откуда вы узнаете, что материалы и вправду рассредоточены? Может, какое-нибудь государство скажет, что оно выполнило ваше условие, а на самом деле все останется как было? Почем знать? Как вы это проверите?

– Будем наблюдать.

– У вас есть способ как-то обнаружить расщепляющиеся материалы?

– Так, совсем правильно, – подтвердил Смит.

– Ну даже если вы будете знать… скажем так: вы обнаружили, что где-то остались большие количества, не рассредоточенные… и как вы поступите?

– Распустим их в воздух, – сказал Смит. – Очень громко обезвредим.

– Но…

– Мы назначаем окончательное время. Непременно в такой день все запасы разделить. Пришел такой день, и в некотором месте запасы все равно есть, тогда они авто… авто…

– …автоматически.

– Спасибо, очень добрый. Это самое слово, никак не мог достать. Они автоматически взрываются в воздух.

Настало неловкое молчание. Я понимал, репортеры гадают: может, их провели, разыграли? Может, они просто попались на удочку ловкого мошенника в каком-то дурацком жилете?

– Уже наш механизм совсем точно показывает, где есть все запасы, – небрежно заметил Смит.

– Ах, черт меня подери! – охрипшим от волнения голосом выкрикнул кто-то. – Та летучая машинка времени!

И тут они как с цепи сорвались – наперегонки бросились к своим машинам. Никто нам больше слова не сказал, никто и не подумал с нами попрощаться: они спешили сообщить миру новость.

Ну вот и все, подумал я с горечью. Я был точно выжатый лимон.

Теперь пришельцы вольны нагрянуть к нам, когда им вздумается и как вздумается, человечество будет в восторге. Они не могли бы найти лучшего способа добиться своего – никакие доводы, уговоры, никакие посулы и приманки не принесли бы им такого быстрого и верного успеха. Эта новость вызовет бурю ликования во всем мире, миллионы людей потребуют, чтобы их правительства немедля согласились на это единственное выставленное пришельцами условие, и никто не станет слушать никаких здравых и трезвых советов.

Любое соглашение между нами и пришельцами, если это не пустые слова, а договор, который можно осуществить на деле, непременно должно бы строиться на практической, реальной основе, чтобы было какое-то равновесие и возможность проверки. Каждая сторона обязуется внести свой вклад – и твердо знает, что, нарушив обязательства, неминуемо должна будет понести определенное наказание. А теперь конец всякому равновесию и всякой проверке, дорога пришельцам открыта. Они предложили то единственное, чего жаждали народы, – не правительства, а именно народы, во всяком случае, верили, что жаждут этого превыше всего на свете, – и, конечно, будут этого требовать, и ничем их не остановишь.

И все это обман. Меня обманом заставили пронести на Землю ту машинку, меня прижали к стене, так что поневоле пришлось просить о помощи, – и помощь явилась в лице этого самого Смита, по крайней мере он в ней участвует. И его сообщение о единственном условии пришельцев тоже едва ли не обман. Все это старо как мир. Люди ли, пришельцы ли – все одинаковы. Если чего захочется позарез – добывают правдами и неправдами, не стесняются, тут уж все средства хороши.

Где нам с ними тягаться. Они с самого начала умели нас перехитрить, а теперь мы и вовсе выпустили вожжи из рук, и на этом Земле – крышка.

Смит удивленно смотрел вслед убегающим репортерам:

– Что такое?

Будто не понимает. Ох, свернуть бы ему шею…

– Идем, – сказал я. – Отведу вас в муниципалитет. Ваш приятель сейчас там лечит людей.

– Но почему так бегут? Почему так кричат? Какая причина?

– Еще спрашивает! – сказал я. – Вы же сами заварили эту кашу!

Я вернулся домой – и застал там Нэнси, она ждала меня, сидя на крыльце. Она вся сжалась, затаилась, одна против всего мира. Я увидал ее издали и ускорил шаг. Никогда в жизни я так ей не радовался. Во мне все смешалось: и радость, и смирение, и такая нахлынула безмерная, еще ни разу не испытанная нежность, что я едва не задохнулся.

Бедная девочка! Нелегко ей. Дня не прошло, как она вернулась домой, и вдруг в ее родном доме, в том Милвилле, какой она помнила и любила, все полетело в тартарары.

Из сада, где, наверно, все еще росли на кустиках крохотные пятидесятидолларовые бумажки, донесся крик.

Я отворил калитку, услыхал этот яростный вопль – да так и застыл.

Нэнси подняла голову и увидела меня.

– Это ничего, Брэд, – успокоила она. – Это просто Хайрам. Хигги велел ему сторожить деньги. А в сад все время лезут ребятишки, знаешь, мелюзга лет по восемь, по десять. Им только хочется сосчитать, сколько денег на каждом кусте. Они ничего плохого не делают. А Хайрам все равно их гоняет. Знаешь, иногда мне его жалко.

– Хайрама жалко? – изумился я. Вот уж не ждал: по-моему, можно пожалеть кого угодно, только не Хайрама. – Да он же просто болван и гад.

– Но этот болван и гад что-то хочет доказать всему свету, а что – и сам не знает.

– Что у него силы как у быка…

– Нет, – сказала Нэнси, – совсем не в том суть.

Из сада во весь дух выбежали два мальчугана и мигом скрылись в конце улицы. Хайрама не было видно. И вопли затихли. Он свое дело сделал: прогнал мальчишек.

Я сел на ступеньку рядом с Нэнси.

– Брэд, – сказала она, – все очень нехорошо. Все идет как-то не так.

Я только головой мотнул: конечно, она права.

– Я была в муниципалитете, – продолжала Нэнси. – Там это ужасное существо, эта сморщенная обезьяна всех лечит. Папа тоже там. Помогает. А я просто не могла оставаться. Это невыносимо.

– Ну что уж тут такого плохого? Этот… это существо – называй как хочешь – вылечило нашего дока Фабиана. Док опять на ногах, бодрый, будто заново родился. И у Флойда Колдуэлла больше не болит сердце, и…

Ее передернуло.

– Вот это и ужасно. Они все как будто заново родились. Стали крепче и здоровее, чем когда-либо. Он их не лечит, Брэд, он их чинит, как машины. Колдовство какое-то. Даже непристойно. Какой-то сухой, морщинистый карлик оглядывает людей, не говоря ни слова, просто обходит кругом и оглядывает со всех сторон, и совершенно ясно, что он их не снаружи осматривает, а заглядывает в самое нутро. Я это чувствую. Не знаю как, но чувствую. Как будто он залезает к нам внутрь и… – Она вдруг оборвала на полуслове. – Ты меня прости. Напрасно я так говорю. Это даже как-то не очень прилично.