Кристофер Прист - Лотерея [litres]

Но в то же самое время, как я скорбел об их грядущем вторжении в мое «я», некоторая моя часть это вторжение приветствовала. В их интерпретации, возвращенной позднее мне, я снова стану самим собой.

После того как Ларин ушла, я сходил в столовую и получил дозволенный мне предоперационный обед. Приговоренный к операции, съел легкий салатик, лишь обостривший голод.

Сери появилась под вечер, уставшая от жары и долгих прогулок. Она успела уже где-то поесть, в чем тоже угадывался отблеск предстоящего. Наша недолгая связь была уже нарушена: мы провели день порознь, пообедали порознь и в разное время. А дальше наши жизни и вовсе пойдут в совершенно различных ритмах. Я рассказал ей о том, что случилось за день, о том, что я узнал.

– И ты им поверил? – спросила Сери.

– Сперва не поверил, а сейчас верю.

Сери коснулась моего лица, тронула мои виски кончиками пальцев.

– Они боятся, что ты скоро умрешь.

– Они надеются, что я не буду с этим слишком спешить, – ухмыльнулся я. – Отрицательно скажется на их реноме.

– Тебе нельзя перевозбуждаться.

– И что бы это могло значить?

– Сегодня спим отдельно.

– А при чем тут это? Доктор и слова не сказал мне про секс.

– Он не сказал, зато я говорю.

Сери меня поддразнивала, но как-то все менее энергично, и я ощущал растущую в ней тишину. Она вела себя так, как то принято у родственников больного, прикрывающих свой страх перед будущей операцией дурацкими шуточками про судно да клизму, клизму да судно.

– Сери, – сказал я, – Ларин хочет, чтобы ты помогла в реабилитации.

– Да бог с ней, с Ларин, сам-то ты как?

– Я и вообще не понимаю, как тут можно обойтись без тебя. Ведь поэтому ты со мной и приехала, верно?

– Ты прекрасно знаешь, почему я здесь.

Она меня обняла, но тут же резко отодвинулась и опустила глаза.

– Нужно, – сказал я, – чтобы ты тут одну вещь прочитала. Прямо сегодня, так просила Ларин.

– А что там такое?

– Мне не хватает времени, чтобы ответить на весь ее вопросник, – сказал я, сознательно отклоняясь от правды. – Но случилось так, что какое-то время назад я написал автобиографию. Ларин посмотрела и сказала, что использует этот текст при реабилитации. Хорошо бы, чтобы ты его прочитала и мы успели бы потом поговорить.

– А эта твоя автобиография, она длинная?

– Не то чтобы очень. Двести с чем-то машинописных страниц. Да ты быстро справишься.

– А где она?

Я взял рукопись, так и лежавшую на столе, и отдал ее Сери.

– А почему ты не хочешь попросту со мной поговорить, как все эти дни на корабле? – Она держала рукопись за самый край так, что листы распушились веером. – Я же чувствую, что это нечто такое, ну, написанное только для себя, нечто сугубо личное.

– Дело в том, что именно она, эта автобиография, будет использована при реабилитации.

Я пустился было объяснять, что подвигло меня писать автобиографию и что я пытался ею выразить, но Сери уже перебралась на другую кровать и приступила к чтению. Она листала страницы с такой скоростью, словно просто скользила по ним глазами, и я даже начал задаваться вопросом, много ли удастся ей понять при таком поверхностном чтении.

Я молча смотрел, как Сери пробирается через первую главу, долгий предуведомительный пассаж, где я описывал свою дилемму, свои несчастья и свои мотивы к подробному изучению собственной личности. Затем Сери взялась за вторую главу; я следил за ней, не отрывая глаз, и увидел, как она задержалась на первой странице, немного подумала и перечитала первый абзац. И снова заглянула в первую главу.

– Можно, я спрошу тебя одну вещь? – сказала она.

– А почему ты остановилась?

– Я тут не все понимаю. – Сери отложила прочитанные листы. – Ты же вроде бы говорил, что родом из Джетры?

– Да, конечно.

– Так почему же ты здесь пишешь, что родился в каком-то другом месте? – В поисках слова она опять заглянула в рукопись. – «Лондон»… Никогда о таком не слышала.

– Так вот ты про что, – кивнул я. – Это такое придуманное название… сразу и не объяснишь. В общем-то, это Джетра, но я пытался передать идею, что по мере того, как ты взрослеешь, твой город словно бы меняется. Лондон – это состояние ума. Как мне кажется, это название описывает моих родителей, описывает то, какими они были и где они жили, когда я родился.

– Дай-ка я еще раз посмотрю, – сказала Сери и снова взялась за мою рукопись.

Теперь она читала значительно медленнее, иногда останавливаясь. Ее затруднения смущали меня, казались некоей формой невысказанной критики. В рукописи я рассказал о себе самому себе, никак не думая, что она попадет в руки кому-нибудь другому, а потому ничуть не сомневался в самоочевидности своего метода. Сери, моя первая в мире читательница, читала, наморщив лоб и постоянно запинаясь, возвращаясь на несколько страниц назад.

В конце концов я не выдержал.

– Отдай, – сказал я и протянул руку к рукописи. – Я не хочу, чтобы ты больше читала.

– Нет, – качнула головой Сери, – мне нужно. Мне нужно понять.

Но время шло, а понимания не прибавлялось, и она начала задавать вопросы:

– Кто такая Фелисити?

– Кто такие «Битлз»?

– Манчестер, Шеффилд, Пирей – где это все?

– Что такое Англия, на каком она острове?

– Кто такая Грация и почему она пыталась себя убить?

– Кто такой Гитлер, про какую войну ты тут говоришь, какие города они бомбили?

– Кто такая Алиса Дауден?

– Почему убили Кеннеди?

– Шестидесятые годы – это когда? Что такое марихуана? Что такое психоделический рок?

– Ты тут снова про Лондон… А разве это не состояние ума?

– Почему ты столько пишешь про Грацию?

– Что случилось в Уотергейте?

– Вымысел истиннее фактов, потому что память несовершенна, – сказал я, но Сери, похоже, не расслышала.

– Так кто такая Грация?

– Я люблю тебя, Сери, – сказал я и сам поразился, насколько это прозвучало неискренне и неубедительно.

– Я люблю тебя, Грация, – сказал я, стоя рядом с ней на коленях.

Грация сидела на полу, привалившись спиной к кровати; она уже перестала плакать и просто молчала. Как и всегда, ее молчание вселяло в меня крайнюю неловкость, потому что так ее было совсем не понять. Иногда она молчала, потому что обижалась, иногда – просто потому, что ей нечего было сказать, но иногда и нарочно, мне назло. Она говорила, что с ней то же самое, что мое молчание заставляет ее теряться в догадках. В результате наши сложности удваивались, и я совсем уже не знал, как себя вести. Бывало, что даже злилась она притворно, чтобы вызвать меня на предсказуемую, как она говорила, реакцию; нужно ли удивляться, что я и настоящую ее злость воспринимал с некоторым сомнением, отчего она ярилась еще больше.