Райан Гродин - Инвиктус

Сквозь створки ворот, пронизанные солнечными лучами, Фар слышал, как завершается первый поединок. Теперь недолго. Побежденный гладиатор на коленях будет ждать приговора, потом меч победителя коснется его шеи, кровь зернами граната брызнет на песок, и тело утащат за ноги в сполиарий, [12] Сполиарий — место в амфитеатре, где добивали тяжело раненных и раздевали убитых гладиаторов. потом арену приведут в порядок, и…

Ворота открылись. Никакие видеозаписи не смогли бы приготовить Фара к неистовому реву пятидесяти тысяч глоток, взмывшему к небу и рухнувшему обратно на землю. Он шагал в центр Колизея, и песок с хрустом проседал под его сандалиями. Впереди маячили порта либитинария — выход, Ворота смерти.

Он крепче сжал древко трезубца.

Еще нет.

— Иди к императорской ложе, — напомнил голос Прии. Она не была историком, но этого и не требовалось — запись, сделанная Эмпрой, шла по второму, совмещенному экрану. — Тебе предстоит поклониться императору.

Императорскую ложу обрамляли яркие ткани, кончики крыльев на золотой статуе орла вонзились в солнце. Император Домициан сидел в своем кресле, как изваяние, но в ответ на приветствие гладиаторов слегка пошевелился. Еще двое пришли умирать… еще один день из жизни. Служители осмотрели трезубец Фара и меч сэра Башка Робота. И то, и другое признали смертоносным и вернули оружие хозяевам.

— Теперь снова возвращайся в центр арены. — Прия говорила быстро, чтобы унять дрожь в голосе. — При звуке рога начинай бой. Сначала он нападет на тебя справа…

— Я люблю тебя. — Теперь, когда никто не слышал, что Фар говорит не по-латыни, он мог сказать это вслух. Слишком редко он произносил эти слова и, заняв свое место, хотел наверстать упущенное. — Я люблю тебя, Прия Парех. И найду тебя в следующей жизни.

— Фар…

Заревел рог. Его соперник бросился вперед.

— Прыгай влево!

Фар блокировал удар трезубцем, бросил сеть. Она скользнула по шлему гладиатора и упала на песок грудой никчемных веревок. Годится только рыбу ловить, а не людей…

— Он собирается напасть, — предупредила Прия. — Ложный выпад вправо!

Снова Фара пощадили. Извернувшись вправо, он нанес удар трезубцем. Три блестящих зубца нашли дыру в защите противника, металл достиг плоти. Три рваные раны остались на боку гладиатора, из-под глазниц донеслось рычание. Он отпрянул, а зрители громогласно приветствовали удачный удар.

— Сеть! Хватай сеть, пока он не опомнился!

Слишком поздно. У оппонента Фара оказались стальные нервы, под стать железной, как у робота, голове. Хотя раны кровоточили достаточно сильно, чтобы сделавшие на гладиатора ставки поморщились и крепче сжали свои кошельки, он даже не пошатывался. Удерживая щит поближе к боку и вскинув меч, противник атаковал.

Влево, вправо или блокировать?

На этот раз Прия не могла подсказать направление. История изменилась, и запись Эмпры больше не содержала полезной информации, столь необходимой Фару. Разум подсказывал парировать, но рефлексы заставили тело уклониться. В результате получилась комбинация из двух движений. Меч соперника скользнул по трезубцу, и удар пришелся не в шею, а в руку Фара. Поначалу он не почувствовал боли. Знал только, что ранен, потому что трибуны вновь разразились воплем, от которого волосы на затылке встали дыбом. А потом пришла ослепляющая боль, все нервные окончания разом подали сигнал бедствия.

Рука с трезубцем. О, Гадес, рука с трезубцем. Клинок угодил в старую рану и вспорол ее. Неужели в первый раз лилось столько же крови? Фар не мог вспомнить. Угасание стерло воспоминания до того момента, когда Прия взяла иглу и начала быстро накладывать швы. Чтобы отвлечь Фара, она мурлыкала под нос песенку «Исправь себя», написанную одной из ее любимых старинных групп. Холодное… что-то? Холодное… холодно…. Тогда ноги тоже скользили… Кровь потекла на песок, и он отшатнулся.

Это было начало конца.

— Фар! — закричала Прия, увидев рану его глазами. — Не смей останавливаться, Фар! Продолжай сражаться!

— Пи… — Никто и не думал, что он победит. И они оба это знали.

Раздался шелестящий звук. Фар сделал поворот, готовясь отразить удар меча, но соперник отступил — видно, рана в боку и тяжелое вооружение взяли свое. Значит, звук долетел с того конца, от Прии.

— Люблю тебя. Я… мне нужно…

Что? Но…

— Не сдавайся, — повторила она.

— Прия?

Ему ответило мертвое молчание. Фар почувствовал, что перерубили нечто более важное, чем его рука. И как ему теперь сражаться? Как умирать одному? Примерно так, как его противнику. Тот начал двигаться по кругу, медленно, крадучись. Меч, залитый кровью Фара, требовал еще. Не то чтобы это трудно было сделать. Фар истекал кровью. Но он переложил трезубец в здоровую руку, стараясь изо всех сил сжать скользкое древко.

Еще нет.

Но скоро.

Фар не мог винить Прию за то, что ушла. В мире не наберется столько любви, чтобы человеку хватило сил смотреть на это все.

Прию никогда не отвращал вид ран, даже ее собственных. Полученные в играх царапины вызывали интерес и служили предметом изучения. Нанося заживляющий спрей, отец, чтобы отвлечь ее от жжения, излагал те или иные факты, истины, которые откладывались на потом.

— Капелька крови пробегает через твое тело всего за одну минутку. От сердца к сердцу. А чтобы ты жила, гемоглобин в красных кровяных тельцах переносит по венам кислород. Феноменальная вещь.

— А почему некоторые так боятся крови? — спросила Прия, имея в виду Томми, который слез со своего ховербайка, чтобы помочь ей подняться с земли, и застыл на месте, увидев ее ободранные коленки.

Отец замолчал. Молчание объяснялось не усталостью; пауза означала, что он собирается сказать что-то важное. И Прия ждала, так сильно сжав игрушечного единорога, что набивка едва не лезла в наложенные ею самой швы.

— Люди боятся не крови, — сказал наконец Дев Парех. — Они боятся боли.

Теперь, в восемнадцать лет, видя на экране кровоточащую рану Фара, Прия поняла, что имел в виду отец. Зрелище на экране вызывало у нее тошноту. Боль была не чем-то далеким, она вскипала и пенилась красными пузырями и выплескивалась из Фара слишком быстро, чтобы успеть ее заменить. Его медицинские показатели скакали по мониторам медпункта в ритме дерись-или-беги, подстроиться под который не могла ни одна песня. И даже если бы такая мелодия нашлась, плей-листы принадлежали прошлому. Обе пары ее наушников лежали на столе, отражая в золоченом покрытии свое окружение: голографический журнал, бесполезные иголки, свернутый хобот Ганеши. Все сияющее и в четырехкратном повторении. Все как будто говорило: будет лучше, когда струну перерубят.