Олаф Стэплдон - Из смерти в жизнь

Раздраженный своим невежеством, он заглянул за крайнюю планету, коснулся созвездий. В поле зрения человеческих телескопов проколотая булавочными отверстиями темнота превращалась в черноту, присыпанную алмазной пылью, а здесь и там сверкали большие бриллианты или иные самоцветы. Но все они были звездами, солнцами. Неподвижные, прикованные к небу и инертные на вид, хотя он отлично знал, как летают и странствуют эскадроны этих великих солнц. А все они вместе (как он прекрасно знал) складывались в огромный вихрь искорок — каждая одинока, как пленник в камере, отделена от соседей самим расстоянием. Впрочем, он напомнил себе, что и вся галактика, если бы он взглянул на нее со стороны, оказалась бы единым организмом, составленным из движущихся клеток, свободных, но послушных природе целого. Много таких организмов, таких галактик, видел он вдали через инструменты астрономов. И знал, что полчища других движутся за пределами человеческого зрения, как чайки, парящие за горизонтом или кружащие над океаном антиподов. Дух человеческий, казалось, почти постиг во всей физической вселенной единый организм, членами которого служили галактики.

Но тогда? Тогда? Мысль уступила чистому удивлению. Тогда он, великий дух человеческий, не более, чем кровяной шарик или малый атом вселенского организма? Или, быть может, живой зародыш целого космического яйца? Что, если все прочее — безжизненный желток, ожидающий его волшебного пробуждения?

На миг его захлестнула гордыня, но дух тотчас вспомнил, что, даже будь оно так, даже окажись он единственным живым зародышем в целом космосе, ни один зародыш не способен в одиночку породить птенца, а тем более вырастить из него орла. Только согласный ход событий ведет к этой цели. Для создания орла в самом деле необходим зародыш, но также и желток, и материнская забота, и добыча, и поддерживающий слетка воздух, и все прошлое, все предки вплоть до первой жизни в древнем океане, и рождение планеты и породившая ее туманность и непостижимый акт творения, породивший все это.

Не так уж велика искорка творения в зародыше! А он, полупросветленный дух правящего на Земле рода, даже осмелившись на миг вообразить себя зародышем космического яйца, должен, конечно, ощутить не гордыню, но смирение и ужас, ведь ошибочно распорядившись своей искрой, он оборвет развитие целого космоса и тем предаст Дух.

А если он, в конечном счете — один из великого множества духов, рассеянный по космосу? Эта мысль взволновала его сильнее. В нем шевельнулась тоска по товариществу себе подобных. Если бы ему объединиться с другими такими же, преодолев световые годы и парсеки расстояния! Конечно, это было невозможно. Каждый мировой дух должен хранить верность собственному видению Духа, в полной оторванности от собратьев.

Дух! По крайней мере, он мог всей волей утвердить непоколебимую верность чему-то иному, нежели он сам — чему-то, быть может смутно проглядывающему из-за галактик, но для него несомненно присущему, как собственная суть, только бесконечно величественнее. Сам по себе этот Дух был волей к познанию, любви, созиданию. А вне его, быть может, присутствовала еще большая воля к осуществлению всего космоса в мудрости, любви и творчестве.

В дни младенчества духа человеческого его пробуждающиеся члены поклонялись богам собственного изобретения — существам, для него неправдоподобным, потому что они отражали только природу отдельных членов, а не целостную его природу. Однако, позднее, некоторые, хоть и остались во власти космогонических мифов, обрели в сердцах верность Духу и дошли мыслью до нового божества — которое и было им самим, истинным духом человеческим.

Дух рассудил, что по-своему они были правы, ведь он и в самом деле был страстью к разуму, любви и творчеству, тлевшей, пусть очень глубоко, в каждом человеческом сердце.

Но сейчас дух человеческий начал понимать, что эта зарождающаяся религия его членов была лишь полуправдой и несла в себе многие опасности. Потому что если он, дух человеческий, в чем-то достоин поклонения, то не за то, что он человек, а за то, что дух — за то, что его суть, как и суть его малых членов, в разуме, любви и творческой воле. Те, кто почитали его, были воистину верны Духу в своей верности разуму, любви и творческой воле; но обращая их верность на себя, на несовершенный дух их рода, он искажал их верность вселенскому Духу, а тем самым и себе, и их истиной природе.

Дух человеческий невольно тянулся к божеству за пределами его самого, к вселенскому Духу, в котором была его суть, но бесконечно увеличенная. А еще он в мучительном замешательстве распознал в себе темную тягу к чему-то вне этого всеобщего и светлого Духа разума, любви и творчества — тягу к неведомому чужаку, непостижимому и ужасному, но неким ужасным образом и прекрасному. Великий дух человеческий, так медленно и мучительно пробуждавшийся на протяжении веков, наконец слепо ощутил присутствие Другого, лишенного всех вымышленных для него человеком образов-одеяний. Постигнув для начала, чем не был этот Другой, дух человеческий начал ощущать и то, чем он был, хотя ничего еще не знал о его истиной природе, кроме его ужасающей чуждости.

Тот не был ни Ра, ни Шивой, ни Хроносом, ни Ягхве, ни Иисусом. Пока еще нельзя было (эта мысль ошеломила его едва ли не до головокружения) сказать наверное, был ли этот темный Другой равен Духу, был ли он идеалом разума, любви и творческой воли. Чужак, возможно был выше всего того, к чему стремились как к святыне дух человеческий и иные духи всех рангов.

Подумав об этом, дух человеческий, забыв о муках телесных терзаний, вскричал, обращаясь к Другому. — «О, Ты, Ты, Ты!» — и онемел. В сердце его зародился шепот: «Могу ли я, малое и низкое создание, обращаться к нему? Как мне дотянуться до него? Звезды и галактики являют его, атомы и электроны — его проявления. Каждая букашка, каждая ласточка, каждый полевой цветок свидетельствуют о нем. Люди во всех своих поступках, добрых и злых, неотвратимо выражают его. И я, хоть и предан всем существом светлому Духу, невольно приветствую и его, Другого. Хотя мне суждено вечно сомневаться, действительно ли эти двое различны, или они — одно. Дух Я смиренно познавал, но что есть Ты? Слепящая тьма в глазах. Оглушительное молчание!».

Убедившись в своем бессилии постичь Другого, дух человеческий снова обратился к размышлениям о Духе — божестве более привычном и более познаваемом; божестве, которому он твердо и безошибочно присягнул на верность.