Владимир Куличенко - Клуб города N. Катамаран «Беглец»

— Покорнейше прошу простить, Павел Дмитриевич Росляков? — остановил он меня. — Преподаватель сестринского училища и сосед покойного Леонтия Галковского? — скороговоркой произнес упитанный господин, снимая шляпу, из–под которой раскатились младенческие кудряшки.

— Он самый, — неприязненно отозвался я. — С кем имею честь?

— Рекомендуюсь: Исидор Вержбицкий. Репортер ежевечерней газеты «Губернские ведомости», — чинно представился неизвестный господин.

— Чем же моя скромная персона привлекла внимание газетчиков?

— Прошу прощения, не ваша, а покойного Леонтия Галковского, состоявшего гувернером в доме вдовы полковника Толстопятова, — после этой ремарки репортер надел шляпу, с достоинством огладил ногтем мизинца усики стрекозиные крыльца.

— Положим, Леонтий, вам уже ничего не расскажет! — вырвалось у меня.

— Именно, — согласился газетчик, — но, может выпадет удача и вы, Павел Дмитриевич, поведаете факты, кои могут статься любопытными для круга наших читателей? — после сказанного репортер вынул из кармана бумажник и с многозначительным видом раскрыл его.

— Деньги меня не интересуют, — в отличие от подавляющего числа почитателей вашей газеты, — не удержался я от колкости.

— Напрасно, Павел Дмитриевич, — благодушно пожурил меня толстяк.

Его простота и непосредственность располагали. Ему никак не подходил образ пронырливого пройдохи с блокнотом в руках или «навозной мухи», который сложился в головах обывателей. Я оттаял.

— Не водились ли грешки за гувернером? — спросил Исидор Вержбицкий. Говаривают, он относился к числу тех, что слывут на людях любушкой, а дома иудушкой?

— По мне, Леонтий был заурядным представителем своего племени.

— Однако он частенько отлучался по вечерам?..

— Что из того?

— Согласитесь, если бы покойного гувернера нашли без признаков жизни в какой–нибудь придорожной канаве, едва ли кто, за исключением, разумеется, госпожи полковничихи, вспомнил о нем назавтра? Иезуитски изощренный способ казни, который был ему уготован, еще надобно заслужить… Говаривают, покойного Леонтия видывали в уединенных местах с незнакомцами отталкивающей наружности. Вы слыхали о подобном?

— Не слыхал, но не удивлен.

— Отчего же вы не удивлены, дозвольте полюбопытствовать?

— Я ничего более не могу поведать вам о моих встречах с Леонтием, кроме банального упоминания о том, что эти самые заканчивались обильными возлияниями и игрой в орлянку, — витиевато сообщил я.

— Покойный любил риск?

— Пожалуй…

Здесь Исидор Вержбицкий по–школярски старательно пометил в блокноте.

— Не замечали ли вы у гувернера нечто вроде признаков вялотекущей шизофрении?

— Конечно замечал, — я невольно усмехнулся. — Подобные признаки свойственны, пожалуй, половине представителей человеческого племени.

— По всей видимости, временами с ним случались припадки? — спешно записывал репортер.

— Случались, понятно.

— Он звал кого–то в голос? Буйствовал?

— Разумеется, — с издевкой бросил я.

— Да вы не иначе насмехаетесь? — наконец–то сообразил интервьюер и с выраженной досадой убрал блокнот.

— А что еще прикажете делать? Мне нечего добавить к тому, что уже, вероятно, вам известно без меня. Сенсации не получится.

— Увы! — огорчительно вздохнул недотепа–газетчик и добавил спокойней: И все же отчего несчастного юношу настигла столь ужасная смерть? Вот над чем придется поломать голову… Заурядный ловелас, и столь изуверская казнь вот в чем несуразица…

___________

Читателю, возможно, покажется удивительным, что мы с Исидором вскоре подружились. Бывают такие встречи, когда сразу и безошибочно обнаруживаешь в собеседнике родственную душу. Нечто подобное ощутил и я, но, не желая себе признаваться в том, иронизировал и издевался над бедным Исидором, по привычке прячась за ту невидимую стену, которой издавна пытался отгородиться от остального мира.

Заметной чертой характера моего нового друга было полное равнодушие к обидам и оскорблениям, столь частым в его хлопотном деле. Ничто, казалось, не могло его разгневать; в нем не было полемического угара, с муравьиным терпением и невозмутимостью он заполнял бисером листы блокнота. Мы оба исповедывали философию одиночества, а журналистские расследования были для него чем–то сродни собирательству. Он внимал жизни со стороны, постигая людей подобно тому, как коллекционер через лупу изучает бабочек. Он жил, казалось бы, механистически, — ел, спал до полудня в своей холостяцкой неприбранной квартире, слонялся с блокнотом по городу, забывал бриться, носил дырявые туфли, часто сморкался, много курил и вновь возвращался к своим записям. Пообщавшись недолго со мной, он без труда раскусил меня. Я человек крайностей. По мне невозможно смириться с тем, с чем я не согласен. Нередко я отрицал самоочевидное. Сказать по совести, я жил безо всякой надежды, тоже механистически, и в этом мы сходились с Исидором. Но мое отношение к бытию было безразличным, в то время как Исидор смотрел на него как на забаву, игру, сеть хитроумных переплетений, которые ему без понуканий надлежало распутать. Наверное, я плохо разбираюсь в людях. Вполне возможно, что я разглядел в душевном облике моего нового приятеля то, что желал увидеть, и не различил иного, что, наверняка оттолкнуло или же, по меньшей мере, разочаровало бы меня.

После нашей первой скоротечной встречи Исидор еще два вечера околачивался возле подъезда, покуда я, сжалившись, не позвал его.

— Знаю, знаю, что вы ничего не сумеете дополнительно сообщить мне, замахал он руками. — Какие уж там новости да сенсации! Но я, видите ли, Павел Дмитриевич, явился к вам за советом, за подсказкой.

— Чем смогу помогу, — отозвался я вполне доброжелательно.

— Кто, по–вашему, способен хоть самую малость пролить свет на это темное дело? Подскажите, коли не в тягость…

Я призадумался и после ответил:

— Неподалеку от реки стоит дом на отшибе. Во флигеле проживает некий простоватый мещанин, — обратитесь к нему. Может статься, он сжалится да расскажет вам кое–что любопытное.

Минуло несколько дней, как репортер вновь возник у подъезда — с затекшим глазом, с внушительным кровоподтеком на скуле. Я моментально сообразил, что мещанин отдубасил его, однако, как выяснилось из монотонно–скучных разъяснений Исидора, ловко прошлась скалкой по его спине и физиономии баба — жена мещанина.

— Такова особенность моего ремесла, что я вынужден задавать вопросы и терпеливо дожидаться ответа, — оправдывался Исидор.

— Которые бывают порой весьма сочными! — поддел я его, и мы оба рассмеялись, причем Исидор скорчил такую гримасу, будто надкусил горький огурец.