Михаил Успенский - Мудрец. Сталкер. Разведчик

Самый главный из этих баров носит название «Хардчо» – тем самым подчёркивается родство его с такими прославленными гадюшниками, как «Боржч» и «Шти». Пуленепробиваемая вывеска над входом гласит:

HURDЧО INN

Прежде всего бар славен тем, что в нём не переводится коньяк. Правда, каждый раз благородный напиток именуется по-иному: сегодня «Двин», завтра «Камю», потом «Наполеон». «Ахтамар», «Хеннесси», «Кизлярский», «Арарат», «Плиска», «Арманьяк» и Зона ещё знает как. Хотя на вкус и послевкусие они совершенно идентичны. Так ведь это и на Материке сплошь и рядом бывает.

Ветераны толкуют, что под «Хардчо» закопаны в землю несколько железнодорожных цистерн с коньячным спиртом. Якобы их бросили на станции ещё в достопамятном 1986-м, а Большой обнаружил, перетащил и собственноручно зарыл. Большому вообще приписываются нечеловеческие подвиги. Тем не менее коньяк в «Хардчо» действительно не переводился даже в самые блокадные времена, когда Зону пытались изолировать по-настоящему.

Многие посещают бар только из-за этого напитка.

Конкуренты из «Сталкера» и «100 рентген» распустили слух, что в одной из цистерн в своё время утонул бюрер, чтобы стало людям тошно и противно. Но слуху этому никто не поверил, тем более что и цена была божеская. А то некоторые взяли моду впаривать бродягам стеклоочиститель за джин «Капитан Сильвер» по полсотни евро за лилипутскую порцию!

Ещё «Хардчо» славен тем, что расположен не в Предзонье, а в самой Зоне, так что вольные сталкеры могут сдавать хабар прямо там, не рискуя нарваться на патрули и бандитов. И отдохнуть там можно, и в баньку сходить, и раны перевязать, и стриптизом утешиться, и девочку снять, и помахаться в специально отведённом для этого помещении.

К сожалению, вольные сталкеры уж такой дикий народ, что до бой-зала обычно не доходят, крушат мебель и посуду на месте, и уж с этим никакому Большому не совладать. Просто счёт увеличивается.

А ещё бродячий народ обожает «Хардчо» за то, что в нём можно запросто пережить любой Выброс. Когда Выброс, в бар может зайти практически всякий, кроме «монолитчика», не рискуя немедленно получить в пятачину. Другое дело, когда Выброс кончается…

С умом, с толком возведен бар на базе административного корпуса пионерского лагеря «Светлячок», крепки его толстые кирпичные стены, обшиты они листами противорадиационной защиты, и весь он как островок безопасности в море диких стихий.

Всю жизнь можно прожить в баре «Хардчо», не выходя наружу, – если денег хватит.

Но денег всегда не хватает, и всегда покидают вольные сталкеры свой оплот в поисках артефактов, да только не всегда возвращаются.

Поэтому первый тост – «За тех, кто в Зоне», второй – «За удачу в Зоне», а третий – «За тех, кто остался в Зоне». Верно поёт местный бард Серёга Воркута:

Когда ты придёшь оттуда.

На всё поглядишь иначе,

И горьким станет веселье,

И неуместной гульба.

С хабаром вернулся – чудо,

Живой вернулся – удача.

Патрульная пуля – везенье,

А всё остальное – судьба…

…Зайдут, бывало, в бар «Хардчо» несколько ветеранов – Зоной крещённые, Зоной битые, Зоной просвеченные. Зоной повязанные, – и слышны приветствия со всех сторон:

– А, это ты, Бабай!

– Здравствуй, Козолуп!

– Откуда тебя чёрт несёт, Дисбат?

– Ты как сюда зашёл, Долото?

– Здорово, Дракула!

– Здорово, Ирокез!

– Думал ли я видеть тебя, Симпсон?

И бродяги, собравшиеся со всей Зоны, целовались взаимно, и понеслись вопросы:

– А что Кощей?

– А что Даун?

– Что Бородавка?

– Что Короед?

– Что Намбер Ван?

И слышали только в ответ ветераны, что Кощея подловил контролёр у Пристани, что с Дауна живьём сняли кожу «монолитчики», что Бородавку одолели кровососы на Чёрном хуторе, что голову у Короеда откусила химера, а оплошавшего Намбер Вана повязали менты в Предзонье и увезли в самый Киев на неправедный материковский суд.

И понурили головы ветераны, и раздумчиво говорили:

– Добрые были сталкеры!

…Жалко, что не дожил Николай наш общий Гоголь до появления Зоны – уж он бы такое написал!

Взять хотя бы бармена Арчибальда. В Зоне ведь бармен тоже больше чем бармен – он и скупщик, он и брокер, он и посредник, он и третейский судья, он и банковский клерк.

Месье Арчибальд работал барменом в «Хардчо» с первого дня – его, должно быть, Большой завёз вместе с импортным оборудованием. Возможно, что Арчибальд даже являлся частью этого оборудования, поскольку был он совсем уж не простой бармен. Не как Володя и даже не как Шашико.

Во-первых, барная стойка его была глухая – ни он выйти из-за неё в зал не может, ни к нему нельзя зайти.

Во-вторых, передвигался месье Арчибальд за стойкой как-то удивительно плавно, словно не было у него нижней половины туловища, а верхняя как бы скользила на колесиках по невидимым направляющим.

В-третьих, никто никогда не видел, чтобы бармен покидал свой пост ни на секунду – то ли памперсы носил, то ли действительно жил без нижней половины.

В-четвёртых, голова его повязана была алым платком, а борода черна как смоль.

Сталкеры Мастдай и Паганель как-то помазали за стаканом коньяка: есть у бармена ноги или он где пострадал? Для проверки спорщики инсценировали обычную драку, в ходе которой Мастдай врезал Паганелю так, что великий путаник перелетел через стойку и разгрохал все бутылки. К сожалению, Мастдай, как всегда, перестарался, и Паганель ушёл в отключку ещё не долетев до желанного места; так и не открылась ему тайна бармена Арчибальда.

Официантки Кобра и Синильга на все вопросы о своём шефе загадочно улыбались и говорили одно и то же: – А как ты сам-то думаешь?

Другой достопримечательностью бара «Хардчо» была статуя Семецкого перед входом – так некогда гипсовый или бронзовый Ильич охранял райкомы и обкомы покойной КПСС. Толстосумы Предзонья дивились расточительности Большого, потому что выписал он московского скульптора, хотя и на месте хватало умельцев – тот же Мастдай. Но статую босс заказал не простую. Уж не из гипса, не из мрамора – а вообще из ничего.

Пьедестал был настоящим, гранитным, а вот сама статуя – голографическим изображением.

Смотреть на это диво лучше было вечером, без лишнего света.

Легендарный сталкер, как живой, в домашнем халате и в тапочках покоился в совершенно мещанском кресле и держал на коленях кошку.

Иногда изображение исчезало, чтобы так же внезапно возникнуть ровно через две с половиной минуты. Таким образом художник хотел подчеркнуть дуалистическую природу Семецкого: вот он есть, а вот его уже нет.

А кошка на коленях служила намёком для самых неграмотных, потому что всякому неучу понятно, что это – знаменитая кошка Шрёдингера, которая то ли живая, а то ли наоборот. Фифти-фифти.