Александр Громов - Шаг влево, шаг вправо

«НЕПОЛНОЕ СООТВЕТСТВИЕ. ЭВАКУАЦИЯ».

Кто это сказал?! Еще сказал ли?

Но ведь я слышал! И даже по-русски!

Я не успел ни удивиться, ни испугаться — меня резко рвануло вверх, и стало темно.

Воды в реке было едва по пояс. Дно — мягкое, песчаное. Купол парашюта мягко лег на стрежень, зашевелился, как гигантский кальмар, и поволок меня в мутные пучины. Стой, дурень, дай отцепиться! Плыви дальше без меня, застревай в заградительных понтонах генерала Родзянко, а мне с тобой не по пути!

Фу-уф!..

По берегу бежали люди. Пылил автобус, карьером по кочкам несся бронетранспортер. Спасибо, ребята, но ничего не надо, я сам выберусь…

Генерал-лейтенант Максютов обнимал меня, голого и мокрого, толкал кулаком в бок, хватал за щеки и загривок, тряс…

— Жив, стервец! Сверли дырочку, Алеша! Это надо же — жив…

— Камера, — виновато напомнил я, переждав всплеск генеральских чувств.

Максютов махнул рукой.

— И телеметрия. Брось, я все понимаю. Ты молодец, хорошо справился. Два часа семнадцать минут. Поздравляю, Алеша, это пока рекорд.

— Штанов моих никто не видел? — глупо спросил я, внезапно застыдившись и прикрывая горстью срам. — Правда, я их того… порезал…

— Мы так и подумали, что ты разделся. — Максютов был доволен то ли своей проницательностью, то ли моей способностью применяться к условиям Монстра. — Выстрел был — заглядение. Метров на пятьсот. А вот штаны… извини. Не выбрасывало никаких штанов. Вернее всего, он их просто сожрал. Да ты не волнуйся, сейчас найдем тебе какие-нибудь портки… стриптизер.

В бункере у меня едва не отсох язык — подробно докладывать штабу о том, что я видел и чувствовал. Когда я закончил, наступила тишина.

— Люди, — непривычно тихим голосом сказал Топорищев. — Алексей Сергеевич, вы действительно убеждены, что видели там людей?

— Видел, но издали. И то если я не галлюцинировал.

— Голых?

— Абсолютно.

— И борова? — переспросил Максютов.

— Хряка, — поправил я. — Типичного производителя. С вот такой мошонкой. Он как бы отпочковался от стены, а потом обратно… впочковался.

— Да погодите вы с хряком! — раздраженно бросил Топорищев. — Ну прямо как дети. Боров, хряк… Да хоть бы и мамонт! В любом зоопарке самое интересное — люди!

— Интересно. А почему?

— По кочану!

Такого могучего движения желваков на лице Максютова я еще не видел. Сейчас выгонит ученого нахала вон, подумал я и ошибся.

— Поясните.

— А вы еще не поняли? — фальцетом выкрикнул Топорищев и вдруг заливисто захохотал, давясь выскакивающими вразброд словами. — Монстр… не зонд и не животное… теперь-то вы усвоили наконец? Он наш хозяин!

— Что?!

Топорищев застонал от смеха.

— Так вы и вправду не поняли? Странно… Мне это стало ясно уже после первого робота… За вычетом мелких деталей, Монстр идеально приспособлен для обитания человеческого существа. Может быть, не совсем идентичного нам с вами, но несомненно человеческого… Вас все еще интересует, кто его создатели? Сказать вам или догадаетесь сами?

— Сделайте такое одолжение, — выцедил Максютов.

Топорищев поперхнулся смехом и долго откашливался.

— Ну?

— Что «ну»? Он создан людьми!

Потолок — бел. Ни бугорка, ни трещины. Не на чем остановить скользящий впустую взгляд. Идеально ровен и идеально бел.

Бел — бес — бос — бас — басня — баллада — балл — боль…

Опять. Попробую еще раз.

Бел — бал — балык — башлык — бешбармак — башибузук — баш на баш — бацилла — больница — боль…

Бел — мел — мель — моль — голь — боль…

Боль!

Всюду она. Нет спасения. Думай о чем хочешь, выбирай любой путь, но, длинный или короткий, он неизбежно окончится тем же. Путь редко бывает длинным — боль нетерпелива. Она не любит ждать.

Огненная вспышка — прикосновение. Значит, ко мне пришли. Мучить. Их несколько. Они честные, добрые и глупые. И все белые, как этот потолок. Думают, будто делают мне облегчение, а на самом деле совсем наоборот. Самое ужасное — когда боль причиняют из сострадания, сочувствуя жертве. Есть в этом какое-то глубокое извращение, но эти белые ангелы мучения глубоко убеждены в своей правоте.

Они ошибаются.

Меня поворачивают на левый бок. Они делают это осторожно, но белое становится черным. Я хочу кричать.

Уйдите. Уберите раскаленный прут, он прожег мне бок. Пылает нестерпимая боль, рвется наружу неслышный крик. Вылейте из раны свинец. Я горю. Неужели вам не противен запах горелого мяса?

Нет, они еще не закончили. Не уйдут. Теперь какой-то остолоп с одного удара загоняет в меня тупой гвоздь, хвастаясь умением. Это вовсе не страшно, мне лишь немного обидно, что он перепутал меня с деревом. Тем более что он ошибается не в первый раз, я помню. Если я когда-нибудь смогу говорить, я объясню ему его ошибку, а когда болван устыдится, прощу его и постараюсь ободрить. Он ведь не со зла. И он не добавил мне боли. Напротив, всякий раз после его гвоздя мне становится легче…

Мир начинает куда-то плыть, и боль постепенно уходит. Огрызается, не хочет расставаться со мною — но сдает, сдает позиции!..

— Сегодня уже лучше, да?

Вопрос задан не мне, я разучился разговаривать. Пусть боль распалась на клочки, и клочки истаяли. Оглушенный нахлынувшим счастьем, я не слышу ответа. Вопроса вполне достаточно.

Мне лучше!

Значит, когда-то было хуже. Вероятно, совсем недавно.

Лодка, покачиваясь, несет меня по притоку к широкой плавной реке. Я знаю, что со мной было, я вспомнил, но это мне совсем не интересно. Никому не нужна суета, когда можно просто плыть. Довериться течению, дать унести себя. Эта река не обманет. Не закружит в водовороте, не утянет в водопад, не ударит о заградительный понтон генерала Родзянко. На ней нет преград, есть только течение, плавное и бесконечное.

Меня уносит. Я плыву, плыву…

Черная асфальтовая ночь на Днепре. Конечно, Куинджи. Редкая птица долетит до середины… в такую темень. Нет, это не моя река, моя — светлая…

Или я уже приплыл?

Наверное. Вынесен на берег, разеваю рот и вновь обречен ждать тупого гвоздя — инъектора с морфином, чтобы опять пуститься вплавь…

Довольно большая палата. Кроме меня, в ней никого. За окном воробьи, под койкой утка. Несколько стульев для посетителей, тумбочка, ящик кондиционера в окне да на столике графин, до которого мне все равно не дотянуться, хотя пить хочется ужасно. Слюна во рту густа, как столярный клей, и с неприятным привкусом. Организм надеется растворить продукты распада наркотика и выбросить их вон. Надо сказать, надеется он небезосновательно.

Капельница.

Меня прокачивают, словно засорившуюся трубу. Лучше бы дали выпить стакан воды, хотя бы из-под крана. С хлором или озоном — не знаю, чем тут травят ни в чем не повинных бацилл, — все равно.