Лорен Оливер - Хана. Аннабель. Рэйвен. Алекс (сборник) [litres]

Я отодвигаю его в сторону.

– Прочь с дороги.

– Я тебя спросил!

– Не надо с ней так разговаривать! – вклинивается Тэк.

– Не волнуйся, – говорю я.

На меня накатывает усталость, и я не хочу спорить. Я думаю о последних словах Лины. «Женщина, которая пришла за мной в Убежище… Она – моя мать». Разве я виновата, что мама Лины убралась восвояси, даже не попрощавшись.

Но я понимаю: за этим что-то кроется. Прежде я считала Лину одинокой. И я, в общем-то, видела в ней себя. Однако я ошибалась. У нее есть свободная мать, боец. Есть человек, которым можно гордиться.

На секунду я зажмуриваюсь и думаю о каменном домике, окутанном снежной дымкой.

– Нам нужно было кое о чем позаботиться, – произносит Тэк.

– Но мы все уладили, – удивляюсь я и взглядом пытаюсь сказать: «Не связывайся, надо скорее сматываться».

– Мы могли уйти без тебя! – возмущается Пайк, он до сих пор не в состоянии простить нас.

– Нам надо двадцать минут, – говорю я.

Пайк наконец-то кивает и пропускает меня.

Комната разгромлена: значит, все в сборе. Как только регуляторы поймут, что заразные похитили Джулиана, они устроят зачистку. И со временем доберутся сюда.

А где парень, который появился вчера поздно вечером? Он – беглец из Крипты. Немногословный. Похоже, ему крепко досталось.

Он из той же реальности, что и Лина. Я глубоко задумываюсь.

– У меня нож пропал, – констатирует Тэк.

Он снимает матрас с кровати. Это скорее не тайник, а своего рода граница. Тэк начинает закипать: сдирает тонкое одеяло, трясет подушку.

– Один из моих лучших ножей!

На мгновение меня захлестывает потребность говорить. Она вспухает у меня где-то в солнечном сплетении, как пузырь.

«Давай сбежим, – чуть не произношу я. – Только ты и я. Оставим войну позади».

Но вслух я произношу:

– А если проверить в фургоне?

Тэк покидает комнату. Внезапно я испытываю потребность удостовериться во всем самой. Я присаживаюсь и запускаю пальцы между своим матрасом и основанием койки. Порывшись минуту, я нащупываю небольшое устройство размером с ложку. Оно тщательно завернуто в пакет. Я отдала за него нож Тэка и медальон из бирюзы и серебра, который мне вручила Лина, когда пересекла границу. Торговец нехотя согласился мне помочь. Он ворчал, что сейчас невозможно добыть тест на беременность. Надо иметь документы. И письменное разрешение от регуляторов.

Я заплатила и получила его. Мне нужно знать. Я разглаживаю тонкий пакет и вижу результат: две расплывчатые параллельные линии, похожие на лестницу, ведущую в никуда.

Я беременна.

В коридоре раздаются шаги. Я быстро сую тест обратно под матрас. Сердце лихорадочно колотится. Возможно, у меня разыгралось воображение, но мне кажется, будто я чувствую слабый пульс где-то под грудью.

Первую девочку мы назовем Блу.

Хотите, я вам расскажу, каково умирать? Это не настолько плохо.

Возвращаться к жизни намного больнее.

Я снова превратился в мальчишку с Род-Айленда. Я мчался через галерею к океану.

Галереей мы называли длинный крытый пандус, идущий от порта и до самой старой площади. Там еще можно найти воткнувшиеся в брусчатку и неразорвавшиеся бомбы. Среди мальчишек ходили слухи, что, если наступить на такую штуку, сразу разлетишься на мелкие кусочки. Один тип, Зеро, однажды принялся подбивать меня и все-таки уломал, но ничего не случилось. Правда, повторять это я бы не стал.

Кто его знает? Вдруг в следующий раз рванет?

В кирпичной галерее располагались магазинчики, которые, наверное, сто лет назад обслуживали отдыхающих. Стекла витрин давно исчезли – возможно, их расстреляли или просто повыбивали после блицкрига. Тогда выжившие грабили что попало, запасаясь необходимым. Там же располагались кафе-мороженое «Пальчики оближешь» и «У Френни», «Пицца Бенджамина», зал игровых автоматов, лавочка подарков, «Футболки и прочее». Автоматы, делавшие мороженое, разобрали на детали, но печь для пиццы пока на месте. Она – здоровенная, как легковушка. Иногда мы засовывали головы внутрь и воображали, будто чувствуем запах свежевыпеченного хлеба.

Еще в галерее находились два художественных салона. Как ни странно, но картины спокойно себе висели на стенах. Но раму ведь не используешь вместо лопаты, а холст – вместо одеяла. Зачем их воровать? Никто не торговал живописью, и ни у кого не имелось денег, чтобы их покупать. Еще я помню фотографии туристов. Люди, разодетые в яркие футболки и сандалии, таскали за собой воздушные шары и ели мороженое из рожков. Картины в основном изображали морской берег: на рассвете, в сумерках, ночью, под дождем и в снегу. А на одной художник нарисовал чистое небо, океанский простор и песок, усеянный ракушками, крабами и обрывками водорослей. На берегу стояли мальчик и девочка, примерно на расстоянии четырех футов. Они никак не показывали, что видят друг дружку, а просто смотрели на воду.

Мне она всегда нравилась. Я часто думал, что у ребят есть какая-то тайна.

Поэтому, когда я умер и превратился в мальчишку, то вернулся в прошлое. Магазины оказались восстановлены, сотни зевак прижали плоские ладони к витринам и наблюдали, как я бегу. Они что-то кричали мне, но я ничего не слышал. Стекла были слишком толстыми, а пальцы людей – плоскими и белесыми и похожими на мертвых существ.

Океан почему-то не приближался, а отодвигался от меня и в конце концов сделался размером с пылинку. Я знал, что должен добраться до воды, но галерея удлинялась, а призраки продолжали безмолвно взывать ко мне из-за стекла.

Потом поднялись волны и отбросили меня назад, швырнули о камни, и я стал большим. Тело взорвалось, как будто я наступил на бомбу, и она сработала.

Все охватил огонь. Когда я попытался открыть глаза, они жутко заболели.

– Прямо не верится, – произнес кто-то. – Должно быть, наверху за ним присматривают.

Затем прозвучал другой голос:

– Никто за этой дрянью не присматривает!

Я ожил.

Но хотел умереть.

Когда мне исполнилось двенадцать лет, я поджег дом.

В нем никто не жил. Потому я его и выбрал. Это был полуразвалившийся фермерский коттедж, обшитый досками. Он возвышался посреди неуклюжих построек и сараев, сгрудившихся вокруг, словно олений помет. Его построили у подножия холма. Я понятия не имел, что случилось с семьей, жившей там прежде. Иногда я представлял, как они сбежали в Дикие земли и стали свободными.

Дом находился недалеко от границы – в каких-нибудь футах пятидесяти от ограды.

Я начал с малого – с бумаг и спичечных коробков. Потом поджег опавшие листья, которые обнаружил в мусорном баке. Вскоре пришел черед заколоченного сарая на Роузмонт-авеню. Я сидел на скамейке в Презампскот-парке и смотрел, как пожарные машины со включенными сиренами несутся тушить пожар. Позже набежали соседи и загородили мне весь обзор. Я попытался встать, но не смог. Ноги онемели и сделались тяжелыми, как кирпичи. Поэтому я ждал, пока толпа не поредела, а сарай тем временем исчез. На его месте теперь – груда обугленных деревяшек, металла и цветного пластика – сплавившихся воедино игрушек.