Евгений Акуленко - Максимка

— Ты, блин, уснул там, а?..

Из раздумий выдернул окрик тети Клавы.

Тетя Клава повар. Тете Клаве некогда. Ей надо сегодня приготовить ужин на пятьдесят два воспитанника. Одной. И по-возможности праздничный. А потом мчаться домой, чтобы приготовить ужин еще и там. Наверное, точно такой же ужин. Максимка не понимал, как из одних и тех же продуктов можно приготовить разную еду. Да, носит тетя Клава, и что? Все носят. Голодом Максимка не голодует, а жрать, поди, хочет каждый. Пусть носит, не жалко. Мысли его сейчас больше занимало другое.

Вот взять дуршлаг. Известно, макаронина точно пролазит в дырочку, Максимка проверял. А не падает. Парадокс?

— Намакаронился? Давай!..

Максимка вздохнул и с сожалением оторвался от созерцания посудины. Ну, а чего? Японцы, вон, камни созерцают. Дуршлаг хуже что ль?

Максимке на кухне нравилось. Он всегда вызывался тете Клаве помочь: лук, там, почистить, макароны доесть. Макароны, надо сказать, были холодные, слипшиеся и несоленые. Их еще не каждый сможет осилить. Так-то.

В детдоме царило предпраздничное оживление. Девчонки наряжали елку, парни повыше развешивали гирлянды, сновала малышня с пылевыми тряпками, в воздухе веял веселый матерок. Максимка подобные приготовления видал в гробу и поспешил к мансардному окну. Там можно удобно устроиться на низком подоконнике и, приклеившись пятаком по холодному стеклу, рассматривать летящие с неба снежинки.

На лестнице столкнулся с Леной. Расплылся в улыбке:

— О, Ленок! Пойдем, покурим!

Лена нахмурилась, поджала губы. Оглянулась через плечо, не слышал ли кто?

— Балбесина! Ты как с воспитателем разговариваешь?

Тон ее казался строгим, глаза — нет.

Максимка рад Лене всегда. Лена — классная. Лена — человек, не то что некоторые… крысы. Она никогда не визжала дурниной, не топала ногами. Говорила негромко и с легкой хрипотцой, отчего в голосе ее чудился мягкий кошачий рокот. Вела себя просто и честно. Лену уважали. Если кто-то по своему скудоумию решался ей нахамить, то делал это единожды. В детдоме не бьют просто так, но если бьют, то с размаха. Еще Лена была красивой…

— Сачкуешь?

Максимка дернул плечом. Фигово, когда у тебя нет родителей и тебе двенадцать. Да еще и новый год у всех…

— Снегуркой будешь сегодня? — Максимка покраснел. Старался спросить как можно более безучастно, но прозвучавшая в голосе надежда выдала его с потрохами.

Лена виновато улыбнулась и покачала головой.

Означало это, что встречать им новый год с Бабой Галей одним.

— Ну, чего ты? Перестань! — Лена привлекла Максимку к себе, взъерошила волосы.

Господи! Господи! Боже милосердный! Какое же блаженство! Так бы и стоял вечно. Не шелохнувшись, не отрываясь. Каждой клеточкой своей впитывая ее прикосновение, ее тепло, ее запах. Еще секунду, еще капельку. Боже!

И самое страшное, если она уберет, отдернет руку первой. Тогда все. Тогда хоть сразу под электричку. Этого нельзя допустить. Никак. Никогда.

Максимка вырвался, бросил исподлобья:

— Ну, и давай, катись к хахалю своему!..

Забор вокруг здания — тема отдельная. Сложенные из кирпича столбы постоянно ведет, потому как фундамент под них соорудить никто не удосужился. И не падают они только потому, что скреплены меж собой металлическими решетками. Зато каждую весну с завидным постоянством случается один и тот же ритуал: бригада бухих шабашников подновляет отвалившуюся от кирпича штукатурку. Еще в заборе есть ворота, намертво вросшие в землю. Максимка не помнил случая, чтобы когда-нибудь они отворялись, ибо сила, способная это свершить, вероятно, должна равняться направленному ядерному взрыву. Зато ворота регулярно подкрашивались зеленой краской. До кучи с амбарным замком, сковывающим створки. А вот вместо калитки, в противовес, предполагались одни ржавые петли, из-за чего вся заборная конструкция характер носила исключительно номинальный.

Иной остановившийся перед воротами отчаянно сигналящий грузовик не вызывал ничего, кроме жалости. Шансов заехать на территорию у него не было никаких.

К забору подкатили, поблескивая глянцем, три джипа, остановились вплотную друг за другом. Захлопали дверцы. Перед входом сгрудились люди с пакетами и свертками. Сбились в кучу, как овечья отара, будто натолкнулись на несуществующую калитку. И разом, словно бойцы в атаку, устремились внутрь. У каждого улыбка надета и каждый тайком думает про себя: быстрей бы уж все закончилось.

Эти, как их… оккупанты… авантюристы… Максимка никак не мог запомнить. Волонтеры, вот! Привезли бедненьким деткам ношеные шмотки и жрачку с барского стола. Совесть успокоить перед новым годом.

И тотчас по коридорам и по лестнице загрохотали десятки ног. Навстречу халяве. Воспитанники сыпанули, как горох, окружили гостей, подперли со всех сторон. Те неловко переминались с ноги на ногу и не могли сказать: «му». Ну правда, как овцы среди волчьей стаи. Наиболее проворные ручонки уже потянулись шуровать по пакетам, и непонятно, чем бы все это закончилось, если бы не раздался громовой бас Бабы Гали.

Галина Арнольдовна — заведующая. Она — царь и бог. Все здесь висит на ней, как на небесном гвозде. И доски, и трубы, и слезы, и сопли. Детдом — ее жизнь. Жизни другой у нее нет. Авторитет ее непререкаем. Толстая рука может скрутить ухо, дать затрещину, или с силой пригнуть к себе, к необъятной груди в коричневой вязаной кофте. Детдом не здание, не учреждение, это Баба Галя и есть.

Волонтеров мигом освободили от поклажи. Те приободрились, расправили плечи и смятые улыбки. Максимке досталось нести огромный пакет с апельсинами. Тяжелый и неудобный, с отрывающимися ручками. Малышня вилась вокруг гостей мошкарой, особенно тянулись к женщинам. Подсознательно, помимо воли, на голос, ловя скудные лучики тепла. Те и рады, дуры. Расплылись, щебечут. Им что? Отулыбались, программу выполнили и домой. А мальки будут глядеть вслед, подпирать окна лбом и пухнуть от слез.

И Санек тут как тут. Лопочет радостно какой-то козе белобрысой, где он спит и кушает. Его совсем недавно из дома малютки перевели. Самый мелкий Санек, совсем туго ему. Глазища огромные, глупые. Вроде играет, смеется, а что происходит — не понимает. Думает, сейчас придут за ним, заберут. Хороший он, добрый. Если обижают, не плачет. Стоит и молчит. Губину только закусит нижнюю и молчит. Белобрысая совсем распушилась, конфетки налево-направо раздает. За ручку взяться? Да не вопрос! Погуляемте за ручку.

Этого Максимка снести уже не мог. Санька дернул за шкварник, встряхнул грубо:

— Слышь? Это мамка твоя? А?..

Тот растерялся, захныкал.

— Ну, зачем ты так? — Белобрысая попыталась возмутиться.