Михаил Анчаров - Дорога через хаос (сборник)

Да так и просидел всю ночь.

Леонардо

А вы? А Матюрена?

Батиста

Мне не спалось… Служанка по хозяйству.

Вы не замёрзли ночью, мой учитель?

Леонардо

Ах, мальчики, всему вас обучил,

Не обучил вас только лгать, а надо б.

Вам это пригодится без меня.

Крик петуха.

Кричит петух! И кликнули в душе

Все петухи, что мне кричали в жизни…

Какое утро! Подойди, Франческо.

Ты спой сейчас мне утреннюю песню,

Которую певал мне Аталанте…

Франческо

(торопливо)

Сейчас, учитель… Я сейчас спою…

(Достаёт лютню. Поёт.)

Вот утро встало –

Голубые горы.

Вот утро встало –

Голубые воды.

А почему

Грустишь ты, Аталанте,

И трусишь ты,

Бродяга-пилигрим?

Вот ты летел

Тропою соколиной.

Вот ты пришёл

В заветную долину.

Увы, Мадонна,

Бедный Аталанте

Не сам пришёл,

Он жаждою гоним.

Леонардо

(говорит)

Увы, Мадонна,

Бедный Аталанте

Не сам пришёл,

Он жаждою гоним…

Вот эта жажда, бедный Аталанте,

Есть главная из сил на этом свете,

Она недаром творчеством зовётся.

Рассыплются короны и гербы,

Не пропадёт машина или песня.

Пускай струна звенит…

Пускай на ней играет ветер…

Вы слушайте тот ветер, трубадуры…

Вы, мастера, художники, творцы…

Узнают люди лет через пятьсот,

Как в тысячах листах картину мира

Хотел изобразить один художник.

Из Винчи родом он. Об этом вспомнят.

Органы кликнут, забряцают лютни

И сотни инструментов неизвестных,

И двинется поток толпы в цветах,

И выйдут все на берег океана,

И перед нами в солнечном сиянье,

В весёлом и тревожном блеске радуг,

Омытая счастливыми дождями,

Откроется последняя картина!

Над горизонтом встаёт шар солнца.

Как хорошо… Я вижу толпы…

Людей свободных, мирных и счастливых.

Они сплетаются, располагаясь в группы

Невиданных аккордов и созвучий…

Вот на скрещении двух мимолётных тем

Они застыли, образуя числа…

Божественных пропорций. О, музыка!

Я вижу композицию… я слышу…

А вон и я иду в толпе… нас много…

Франческо

Ты умираешь, мой учитель?

Леонардо

Нет, Франческо,

Я только начинаю жить.

Теперь читай. Я буду слушать…

Я знать хочу всё, что я совершил.

Мельци начинает читать нескончаемый список изобретений Леонардо. Батиста Виллани тихо выходит, задёргивая за собой прозрачный занавес, отделяющий площадку от лестницы. Занавес освещён солнечным ореолом.

Матюрена

(входит в слезах)

Ну что? Отходная? Как я велела?

Батиста

Да, Матюрена, всё как ты велела.

И дай бог каждому из нас

Такое отпеванье, Матюрена.

Матюрена крестится. За прозрачным занавесом Мельци читает. Тихо собираются люди и смотрят на силуэт Леонардо. Шум на лестнице. Входит король. Все в смущении расступаются.

Франциск

Где мой отец, мой Леонардо милый?!

Ведь я проспал беседу с ним ночную

О звёздах и о прочем… Но за это

Могу теперь порадовать его!

Достал я денег на его каналы!

(Оглядывается на людей.)

Батиста

Ваше величество…

Франциск

Что?! Что?!

Батиста

Маэстро Леонардо…

Франциск

Нет!.. Молчи!..

Выходит Франческо Мельци и не кланяется королю.

Франческо

Окончилась великая дорога…

Свидетели судьбы его суровой,

Поклонимся могучему титану.

Он показал навеки человеку,

Чего достичь способен человек.

Пока не распадется моё тело,

Тебя я буду помнить, мой отец.

Границ такому горю быть не может.

Мальчишки плакать будут по ночам

От имени его, и от его судьбы,

И оттого, что не из-под его крыла

Они в полёт отправились впервые.

Закрылись навсегда глаза орла.

Он долго чересчур глядел на солнце.

Он видел то, чего мы не видали,

О чём только мечталось в тишине.

Он разглядел для нас такие дали,

Которые мы видели во сне.

Потеря подобного человека оплачется всеми.

(Король Франциск плачет.)

Занавес.

Жигулин очень любил, когда какой-нибудь человек старше его. Он тогда для себя придумывал, что вот старший, значит, видел, чего он, Жигулин, не видел, и, стало быть, хлебнул такого, чего Жигулин не хлебнул, значит, душевный опыт, значит, учитель, значит, надо ему за водкой сбегать и смотреть в глаза и ждать поручений, а если и вовсе старик, то лучше всего пусть он говорит нескладно, как Лев Толстой, потому что к старости книжки забываются и остаётся только суть и пережитое, а старики гладкости боятся и относятся к ней с некоторым небрежением.

Ещё Жигулин любил, когда человек одного с ним возраста. Тогда он представлял себе, что вот, мол, из нашего полка и, значит, товарищи, значит, локоть об локоть, в беде не выдаст, не может выдать — можно положиться, и ничего объяснять не надо, поймёт с полуслова, потому что одинаково видели и черпали из одного котла, только разными ложками.

А ещё Жигулин любил, когда человек моложе его и все книжки читал, и говорит много и гладко. Тогда Жигулин воображал про него, что его сейчас к доске вызовут и спросят бином Ньютона или ещё какую-нибудь гадость, и экзаменатор поднимет ручку-самописку и нацелится в журнал, как кобра, чтобы испортить ему будущность липовой отметкой — хорошей или плохой — это всё равно, потому что все отметки липовые, и до конца жизни человека их ещё рано ставить, и, значит, надо руку экзаменатора остановить и не велеть ему горячиться.

Всё так складно получалось у Жигулина в воображении, и потому печальные поправки, которые вносила жизнь в эту стройную схему, его не разубеждали и казались ему недоразумениями. А было это всё потому, что Жигулин никак не мог понять, какого он сам возраста.

А было это потому, что когда-то, теперь уже давным-давно — по календарю и позавчера — по личному счёту времени Жигулин воевал, а если оглянуться и постараться вспомнить правдиво, то окажется, что на войне не взрослеют, как принято считать, а на войне стареют, и все разговоры о том, что оставшиеся в живых мальчики возвращаются с войны взрослыми, — это мнение тех же мальчиков — и ошибка.

Потому что взрослый — это тот, кто узнал самого себя и на что он способен. И хотя на войне можно узнать про себя, какой ты во время общей беды и какой ты, когда перед тобой враг, но на войне трудно узнать, какой ты в простой жизни. Потому что война — это авария, а жизнь не состоит из аварий, жизнь состоит из жизни. И тут после шока от войны трудно повзрослеть, потому что после того, как мальчишка участвовал в событии, вся другая жизнь кажется ему без событий, и он труднее понимает, что главное событие в жизни — это сама жизнь. И поэтому чересчур долго он остаётся человеком без возраста — старше молодых и моложе старших, и всё время поступает не по сезону. И ему трудно.