Владимир Савченко - Вселяне. Дилогия

Фаза «мерцаний» и в этом цикле близилась к максимуму выразительности: пространство очистилось от тумана, вихри и комковатые всплески разделились большими полями темноты; сами стали компактнее и ярче. Некоторые вихрики Дыхание Ядра вышвыривало к нижнему краю, сюда, к ним: они стремительно нарастали в размерах, в динамиках все покрывал звук, похожий на вой пикирующего самолета. Когда же в галактической круговерти возникали слепящие яркие игольчатые штрихи, то в динамиках от них слышались множественные «пи-у!.. пи-у!..» скрипичных тонов. Так звучали звезды.

И чем ближе подступал Цикл миропроявления к своей выразительной кульминации, тем явственнее в динамиках хаотические шумы и рокот-грохот оттесняла – даже вытесняла – какая-то немыслимо сложная, для тысяч симфонических оркестров сразу, тонкая и прекрасная музыка.

Опять у Варфоломея Дормидонтовича немели щеки, гуляли по коже мурашки, а губы сами шептали: –

Вот оно – неба-то содроганье! Ай да Пушкин, ай сукин сын, молодец – еще в те времена проник!.. Потому что нет во Вселенной ни радиоГалактик, ни зримых, ни звезд, ни планет – то есть наличествуют и они, но как детали, мелкие подробности. А главное – движения-действия Единого. В нем гармония – и познание ее, когда удается прикоснуться. Чаще это дается поэтам и композиторам – но вот и я «внял неба содроганье». Хорошо!

Первым не выдержал Пец.

– Э, нет, – сказал он, – так работать нельзя. Александр Иванович, выключите, пожалуйста.

Корнев щелкнул тумблером преобразователя Бурова. Мир онемел – и будто несколько отдалился от кабины.

– Все это эффектно и впечатляет, – сухо продолжал директор, – но двигаться в эту сторону, полагаю, не стоит. И без «музыки сфер» обстановка располагает к самогипнозу и обалдению. Мы академические исследователи, давайте помнить об этом. Наука под ритмы и завывания не делается. Давайте выполнять намеченную программу наблюдений. Пункт первый – поиск объектов для съемки. Приступайте, пожалуйста.

У Любарского нашлось бы что возразить Пецу в защиту эмоций, познания мира посредством их – поэтического, художественного, музыкального. Да и Корневу не понравилось распоряжение директора. Но было не до споров: обстановка близка к боевой, Пец – командир.

– Есть, капитан! – только и выразил свое отношение Александр Иванович, включил систему слежения.

Варфоломей же Дормидонтович и вовсе без слов влип в окуляр телескопа: теперь он был глаз высшей квалификации. Работа пошла. Главный инженер по экранам рентгеновского диапазона обнаруживал перспективные «мерцания», подгонял к ним перекрестие искателя; моторчики привода, завывая на повышенных оборотах, поворачивали белый ствол телескопа с пришпиленным к нему астрофизиком, пока тот не произносил: «Нет, не то. Далеко, неразборчиво. Ищите еще!» Кабину слегка покачивало. Корнев нашаривал в ядре новое ближнее «мерцание».

– Вас не укачало, доцент? – сердито спросил он минут через двадцать.

Наконец Любарский сказал сдавленным голосом: «Ага, есть. Вроде годится. Веду!» Александр Иванович запустил видеокамеру.

Эту запись потом просматривали много раз – краткую, на девятьсот кадров, историю о том, как в глубине ядра рождаются, живут и умирают миры. Без телескопа это выглядело малым световым вихриком, рассеченным перекрестием на четыре дольки: объектив выделил центральную часть его: бурлящий ком, в котором клубились, меняли формы, делаясь все четче и выразительней, светлые струи. Из самых ярких (остальные расплылись в ничто) свились волокна около колышущихся сгустков. В некоторых выделился сияющий овал-центр. Прочие волокна завились вокруг него рукавами. Так образовалось дозвездное тело Галактики. И – в какой-то трудноуловимый миг размытое туманное свечение в ядре ее и в серединах рукавов начало свертываться в яркие игольчатые штрихи, разделенные тьмой. Это образовались и набирали накал звезды!

«Миг творения! – упивался зрелищем Любарский; сейчас и без динамиков в его душе звучал орган, какие-то хоры вели мелодии без слов. – Поток и турбуленция, звезды – турбулентные ядра в струях материи-действия. Творенция-турбуленция, ха!.. Как просто. Но нет, не так все просто: эта искрящаяся гармоничная четкость, избыточная первичная живость – ведь в потоках жидкости картины турбуленции слабее, размытее, хаотичнее. Да, первичная избыточность – вот слово. От избытка действия возникают миры!»

Звезды-штрихи высасывают туманное свечение окрест. Теперь весь быстро вращающийся вихрь состоит из них. Ядро Галактики набухает голубым вибрирующим светом. Рукава загибаются около него все более полого, касательно – и вот сомкнулись в сверкающий эллипс. Звездные штрихи меняют оттенки и яркость – эти переливы распространяются по эллиптической Галактике согласованной дрожью. Видно: она целое, главный образ Вселенной.

Что-то ослабело, спало в пространстве – галактический эллипс опять раскручивается в вихрь. Рукава его расходятся, раскидывают во вращении своем звездные ошметья – в них по краям тела Галактики звездные пунктиры накаляются, вспыхивают сверхновыми, а те расплываются в туманные блики. Они сливаются в волокна и струи теряющей выразительные формы субстанции. Процесс захватывает центральные области – все прощально вспыхивает, тает, растворяется во тьме.

Галактика жила восемнадцать секунд. Звезды в ней – от четырех до четырнадцати секунд.

А в двух соседних с ней вихрях звезды так и не возникли: эти вселенские образы прожили свой многомиллиарднолетний век круговертями сверкающего тумана.

Вверху воцарилась Ночь. Кабина возвращалась вниз.

– Все, как у нас, – задумчиво молвил Любарский, отстегиваясь от кресла-люльки.

Пец вопросительно глянул на него.

– Я о тех двух соседних, – пояснил доцент. – В обычном небе из многих миллионов наблюдаемых галактических туманностей только десятка два на снимках расщепляются на звезды. Мы объясняем это так, что те, в которых звезд не различаем, слишком далеки. Но после увиденного здесь я склонен подозревать, что и в тех Галактиках – если не во всех, то во многих – звезд нет. Мы полагаем звезды главными образами Вселенной потому, что считаем главным проявлением материи вещество. Но теперь мы видим, что это не так.

– Крамольный вы, однако, человек, Бармалеич! – молвил Корнев.

– Здесь станешь…

Кабина, колыхая аэростатами, ползла вниз. Вселенная в ядре Шара съеживалась, тускнела. Говорить не хотелось. Под стать увиденному были бы слова и фразы, доступные гениям, их испепеляющие сердца глаголы. Откуда взять такие им – обыкновенным, поистрепавшим речь в быту, на лекциях и совещаниях? Но и отмалчиваться не стоило: заниматься-то этим делом им, уж какие есть.