Джефф Вандермеер - Борн

Зияющая пустота и тревожащая дрожь последовательных отверстий заставляли нас ускорять бег, подставляя головы под лезвия зазубренных гильотин и внутренне соглашаясь, что не то, так это зло может легко восторжествовать над нами.

Глухие же комнаты принуждали нас останавливаться, осознать, что мы теряем, что оставляем позади, ощутить запах историй, сохранившийся от давным-давно истлевших жизней. Я уже бывала в этих комнатах и, несмотря на немалое их число, все еще помнила, что в них находится. Так что была готова. А вот Вику пришлось нелегко попасть туда и не поддаться чужим воспоминаниям, пока мы осторожно разбирали проход в следующую комнату, а потом в следующую и в следующую…

Мы оба были в пыли и саже. Ладони покрылись волдырями. Каждый сустав болел, колени были сбиты.

Спустя какое-то время рев последышей почти стих, и, несмотря на прилипчивую мавзолейную затхлость нашего пути, мы почувствовали, что дорога пошла под уклон, а воздух посвежел. Это означало, что мы движемся в правильном направлении. Не сговариваясь, мы как-то вдруг поверили, что выберемся, вопреки голоду и жажде. Когда мы присаживались передохнуть, наши руки дрожали, а в головах были сплошные медведи, однако впереди у нас была цель и какое-никакое убежище, о котором упоминал Вик. Там нас ждали вода и еда. Это служило отличным стимулом. Мы почти спаслись.

Последний проем вышел на лестницу, ведущую вниз, я знала, что там, внизу, находится замаскированная дверь наружу, хотя внешний наблюдатель не увидит ничего, кроме оползня и валежника, покрытых лишайником.

И вот, пошатываясь, словно постарев за эти несколько часов, мы стояли на вершине лестницы. Нам предстояло покинуть наш дом. Выйти в большой мир, от которого всегда старались держаться подальше, встречаясь с ним только на наших условиях.

– Готов? – спросила я Вика, обнимавшего меня за плечи.

Теплая кровь, сочащаяся из его ладони, пачкала мою рубашку, и без того неимоверно грязную, но мне было все равно.

– Мы станем крабами-отшельниками, лишившимися раковин, – отозвался Вик.

– Ничего, найдем новые.

Его протяжный, тяжелый вздох показался мне предсмертным хрипом.

– Я готов.

Мы спустились вниз и покинули Балконные Утесы.

Некоторые городские ландшафты позволяют вам, пусть и на краткое время, притвориться и взять под воображаемый контроль то, что не можете контролировать в действительности. Место, на которое мы попали, щурясь от злого полуденного солнца, можно было представить пологим полем сорной травы, ведущим к неглубокой лощине, поросшей соснами, из-за которых виднелись крыши домов. Вы могли даже вообразить, что лощина эта – результат эрозии, и где-то в прохладных темных глубинах продолжает пузыриться и булькать ручей, пенясь на острых камнях, пробиваясь все дальше, туда, где лощина превращается в пустынную равнину на подходах к зданию Компании.

Только ручей этот пересох годы назад, а деревья умерли и стояли без листьев, полуокаменевшие. Их обман выдавали шишковатые зеленые кактусы, выросшие вокруг. Упрямые сорняки желтели на фоне песчаной земли, а возле склона лощины им приходилось пробиваться сквозь потрескавшийся асфальт, такой старый и искрошившийся, что его чернота казалась лавой подземного вулкана, вышедшей на поверхность.

В небе кружили стервятники. Хороший знак. Значит, внизу есть что-то живое, а поломанные стволы и несколько курганов мусора, наваленные у древних стен, могли стать неплохим укрытием, если мы захотим попытать там счастья.

Убежище, о котором упоминал Вик, находилось на северо-западе. Лощина вела не туда, но сразу отправиться на северо-запад мы не могли: пришлось бы идти по открытой местности у подножия Балконных Утесов, и мы боялись, что нас заметят последыши.

В горле у меня пересохло. На ногах оказалась самая плохая пара обуви. В карманах обнаружился один-единственный алко-гольян, которым я и поделилась с Виком, а также перочинный нож. Что было у самого Вика, он не уточнил, лишь намекнул, что «прибережет свой запасец».

Мы направились к лощине, спустившись туда, где склон был более крутым, а теперь продвигались по мешанине асфальта и сорняков. Я в последний раз оглянулась на Балконные Утесы, до того покрывшиеся мхом и травой, что с этого места они казались настоящим утесом, а не высоким зданием.

Пока я так стояла, произошел какой-то сбой и время остановилось, раздался крик Вика, окликавшего меня будто откуда-то издалека и тянущего за руку. Мне показалось удивительным, что солнце вдруг куда-то подевалось, а на Балконные Утесы пала густая тень, хотя за секунду до этого в небе не было ни облачка.

Рядом с настоящим солнцем взошло новое, налитое кровью. Бурая стена выросла предо мной, заслонив Балконные Утесы. Сердце стучало так медленно, что каждый его удар казался последней тягучей каплей меда, вытекающей из горлышка кувшина на тарелку далеко-далеко внизу.

Шумный мир в один миг сделался безмолвным, и в этом безмолвии весь воздух покинул мои легкие, так что на меня снизошло глубокое умиротворение. Я оказалась лежащей на спине и как будто всегда так лежала.

Волна грома и чудовищная дрожь земли сбили меня с ног. Меня оторвало от Вика, или он сам оторвался от меня, покатившись вниз по склону, и застыл, истекая кровью среди сорняков, слишком бледный на черном асфальте. Я видела его лишь краем глаза, в остальном мой взгляд приковало небо, словно придавившее меня своей тяжестью.

Морд встал надо мной, до этого он то ли прятался, то ли был невидим, асфальт брызнул крошевом от удара медвежьей лапы совсем рядом с нами и просыпался градом, так что мне пришлось заслонить рукой лицо, однако взгляда я оторвать не смогла. Странно-безмятежная голубизна, тишина и Морд, огромный, золотисто-бурый медведь, поднимающийся на задние лапы, вымарывая небо, уничтожая все, от мельчайшей пылинки до солнца… И я лежала на земле и смотрела вверх, на то, как его тело вытягивается, растет, и как небо горит и дрожит на кончиках шерстинок, будто нимб вокруг невозможно-душной густоты его меха, как поднимается мощная когтистая лапа, а там, над лапой, в невообразимой вышине виднеется длинная морда, клыки и огромный желтый глаз, буйнопомешанный маяк, такой же опасный, как и в моих снах. Этот глаз видел меня, я могла бы поклясться, что он меня видит, что он уставился в упор и не даст мне уйти. Могла бы поклясться, что Морд меня знает, но я продолжала лежать на спине, затерявшись в содроганиях земли, одна из моих барабанных перепонок лопнула, и что-то липкое текло по голове. Я не чувствовала ни рук, ни ног, этих своих тонких, бесполезных веточек.

Мучительно медленно Морд делался все больше, он рос и рос. Прошли уже, наверное, недели, а я все продолжала лежать, тогда как Морд в бесконечной милости своей и долготерпении уничтожил вначале небо, затем весь остальной мир и сделался Богом Небытия. Но наступил безвестный день, в суровом солнечном свете, когда Вик неподалеку все еще истекал кровью, а я увидела шрамы на черных подушечках воздетой лапы так близко, что рассмотрела каждый клочок меха между пальцами и здоровенные отвалившиеся комья грязи, продолжающие болтаться на них, опускаясь вместе с гигантской ногой, прямо в неосевшие до сих пор клубы пыли. От Морда пахло жирной грязью и нежной жимолостью. Дерьмом и, как ни странно, мятой. Длинные, желтые когти были огромными, их кончики – загнутыми и острыми, и я могла видеть линии трещин там, где они когда-то расщепились и были многократно починены, заметила, какие эти когти по-своему изящные, волшебные и смертоносные.