Уолтер Тевис - Пересмешник

Но это было давно, а сейчас мне пятьдесят. Молодежь, с которой я работаю, – порнозвезды, молодые и горячие режиссеры спортивных телепередач, эксперты по удовольствиям, специалисты по внушению эмоций, рекламщики – не знает и не хочет знать, что такое чтение. Недавно мы снимали эпизод по сценарию пожилого автора, и там требовалось, чтобы девушка бросила книгой в женщину постарше. Это было что-то в русле религии добра, адаптированное из давно забытого древнего источника, и действие происходило в больничной приемной. Рабочие собрали довольно убедительную приемную с пластиковыми стульями и ковром, но когда появился режиссер, реквизитор обратился к нему и сказал, что «не совсем понял насчет книги ». Режиссер, не зная, что такое книга, но не желая в этом признаваться, спросил меня, зачем она нужна. Я ответил, что она маркирует читающую девушку как интеллектуалку и в некотором смысле аристократку. Он сделал вид, будто задумался, хотя наверняка не понял половины слов, а потом сказал: «Пусть кидает стеклянную пепельницу. И чтобы кровь лилась. А то эпизод чересчур пресный».

Я был настолько потрясен, что даже спорить не стал. До тех пор я не осознавал полностью, насколько все плохо.

Отсюда вопрос: зачем я это пишу? И ответ один: я пишу, потому что мне всегда этого хотелось. В школе мы все учились читать и думали, что когда-нибудь будем писать книги, а кто-нибудь станет их читать. Теперь я понимаю, что слишком долго собирался, и все равно буду писать дальше.

Что забавно, именно этот сценарий принес режиссеру награду. По сюжету женщина привозит своего мужа, Клода, в клинику для лечения импотенции. Покуда они ждут доктора, в героиню швыряет стеклянную пепельницу молодая, сексуально неудовлетворенная лесбиянка. Героиня впадает в кому, во время которой испытывает религиозное пробуждение, с видениями.

Помню, на банкете в честь присуждения премии я запивал мескалин джином и пытался объяснить сидящей рядом гологрудой актрисе, что единственный критерий телеиндустрии – денежный, что у телевидения нет истинных устремлений, кроме обогащения. Пока я говорил, она все время улыбалась и время от времени легонько гладила свои соски. А когда я закончил, сказала: «Но деньги – это тоже самореализация».

Я напился и увез ее в мотель.

Печатая эти строки, я чувствую себя так, как, наверное, чувствовали себя талмудист или египтолог в Диснейленде двадцатого столетия. С той разницей, что мне, в отличие от них, не приходится задаваться вопросом, нужна ли кому-нибудь моя книга: я точно знаю, что она не нужна никому . Могу лишь гадать, сколько в мире осталось грамотных. Вероятно, несколько тысяч. Мой приятель работает по совместительству главой издательской фирмы; он говорит, что книга в среднем находит примерно восемьдесят читателей. Я спросил его, почему они вообще не прекратят выпуск книг. Он сказал, что честно не знает, но его фирма – крохотное подразделение огромной развлекательной корпорации, и о них, скорее всего, просто забыли. Сам он читать не умеет, но уважает книги, потому что его мать была затворницей и читала почти все время, а он ее очень любил. Кстати, он – один из немногих моих знакомых, кто рос в семье. Большинство моих приятелей – выпускники интернатов. Я воспитывался в кибуце, в Небраске. Но я еврей, что сейчас тоже большая редкость: быть евреем и знать это про себя. Я был одним из последних членов кибуца; мне было чуть за двадцать, когда его превратили в государственный интернат для лиц умственного труда.

Я родился в 2137 году…

Дочитав до этой даты, я заинтересовалась, как давно жил Альфред Фейн, и спросила Боба. Он ответил:

– Примерно двести лет назад.

Я спросила:

– А сейчас есть даты? У теперешнего года есть номер?

Боб холодно на меня посмотрел и сказал:

– Нет, сейчас дат нет.

Мне бы хотелось знать дату. Хотелось бы, чтобы у моего ребенка был год рождения.

Я больше не устаю. Работать стало легче, и я чувствую себя более сильным.

Я принимаю сопоры и стал лучше спать по ночам. Еда вполне сносная, так что ем я много. Больше, чем когда-либо в моей жизни.

Мне не нравится действие сопоров, но они нужны, чтобы высыпаться. И они немного приглушают мучительные мысли.

Сегодня я поскользнулся и упал между рядами растений. Другой заключенный, который был рядом, подбежал и помог мне встать. Он высокий и седой. Я еще раньше обратил на него внимание, потому что он иногда насвистывает.

Он помог мне отряхнуться, потом глянул на меня внимательно и спросил:

– Ты не ушибся, приятель?

Это было чересчур – почти до неприличия – тесное общение, но мне не стало противно.

– Все в порядке, – сказал я.

И тут один из роботов закричал: «Посягательство на личное пространство!» Седой глянул на меня, широко улыбнулся и пожал плечами. Мы оба вернулись к работе. Но я успел услышать, как он бормочет на ходу: «Чертовы придурочные роботы!» Меня изумила и сила его чувств, и то, что он высказывает их без всякого стеснения.

Я видел, как другие заключенные перешептываются во время работы. Обычно успевает пройти несколько минут, прежде чем робот это заметит и велит им замолчать.

Роботы ходят между рядами вместе с нами, но они останавливаются, не доходя до обрыва на краю поля. Может, они так запрограммированы, чтобы не упасть (или чтобы их не столкнули). Так или иначе, в конце каждого ряда бывает недолгое время, когда они меня не видят, потому что склон понижается к обрыву.

Я научился к концу ряда ускоряться, нажимая на курок «пистолета» по два раза на каждый такт музыки. Это позволяет мне стоять на краю океана в течение шестнадцати тактов: я благодарен «Арифметике для мальчиков и девочек» за то, что могу их сосчитать. Я стою и смотрю на океан. Он прекрасен: такой большой и спокойный. Что-то в глубине меня как будто отзывается на него чувством, которое я не знаю как назвать. Но я снова учусь радоваться незнакомым чувствам. Иногда над океаном летают птицы: они парят, раскинув изогнутые крылья, над миром людей и машин, загадочные и такие красивые, что дух захватывает. Глядя на них, я иногда повторяю про себя слово, которое узнал из фильма: «Восторг!»

Я сказал, что учусь радоваться незнакомым чувствам, и это правда. Насколько сильно я изменился с тех пор, как, меньше желтого назад, впервые испытал эти чувства при просмотре немых фильмов. Знаю, что нарушаю все, чему меня учили в детстве, все, что мне говорили об отношении ко внешнему миру, но это меня не останавливает. На самом деле мне даже нравится делать то, что всегда запрещалось.

Мне нечего терять.

Особенно океан привлекает меня в дождливые дни, когда и небо, и вода серые. Под обрывом тянется полоска песка; она желтовато-коричневая, и этот цвет красиво сочетается с серым. А белые птицы в сером небе! Сейчас, в камере, сердце у меня бьется сильнее при одном воспоминании. И еще это печально, как лошадь в шляпе в старой киноленте, как падение Кинг-Конга – медленное-медленное, как слова, которые я сейчас произношу вслух: «Лишь пересмешник поет на опушке леса». Как вспоминать Мэри Лу, сидящую на ковре с книгой.