Аркадий Стругацкий - Пять ложек эликсира [Сборник]

В этот момент Нурланн вдруг обнаруживает в поле зрения бинокля две человеческие фигурки.

– Что за черт! – говорит он громко. – Там люди!

– Где? – Командир дивизиона утыкается лицом в нарамник стереоприцела.

– Это дети, – говорит Нурланн сердито. – Отмените стрельбу.

В поле зрения его бинокля отчетливо видны двое ребят, голоногих и голоруких, они идут к Туче, причем один оживленно размахивает руками, словно что-то рассказывает.

– Где вы кого видите? – рявкает командир.

– Да вон же, у самой Тучи, посередине проспекта!

– Нет там никого! Пусто!

– Никого нет, профессор, – подтверждает ассистент.

Нурланн дико глядит на него, потом на командира.

– Отменить стрельбу! – хрипло кричит он и бросается к лестнице. Это железная винтовая лестница в одной из опор арки, в мрачном каменном колодце с осклизлыми стенами. Нурланн сыплется вниз по ступенькам, судорожно хватаясь то за ржавые перила, то за сырые плиты стен. Сверху, наклонившись в колодец, командир дивизиона орет ему вслед:

– Еще чего – отменить! Надрался, понимаешь, до чертиков и еще командует…

Нурланн бросается в лимузин, машина с диким ревом устремляется в пустой каньон проспекта, расшвыривая зонтики. Он уже простым глазом видит двух подростков на фоне черной стены, и тут…

Багровым светом озаряются стены домов, и над самой крышей лимузина, над самой головой Нурланна с раздирающим скрежетом и воем проносятся к черной стене огненные шары ракетных снарядов. Нурланн инстинктивно бьет по тормозам, машину несколько раз поворачивает по мокрому асфальту, и, когда Нурланн на дрожащих ногах выбирается из-за руля, он видит впереди, насколько хватает глаз, абсолютно пустой, абсолютно сухой, слегка дымящийся проспект, и нет больше ни черной стены, ни детей.

Шепча молитву, Нурланн долго смотрит на то место, где только что были дети, а тем временем, прямо у него на глазах, справа, слева, сверху, словно беззвучная черная лавина, заливает открывшуюся прореху черная стена. В этот момент он окончательно приходит в себя. Лавина звуков обрушивается на него: ужасные вопли, свист, звон разлетающихся стекол, выстрел, другой… Он оборачивается.

На позиции «корсаров» медленно кипит людская каша – Агнцы Страшного Суда, прорвав оцепление, лезут на «корсары», ломая все, что им под силу…

– Никого там не было! – гремит Брун. Он стоит посередине номера Нурланна, засунув руки за брючный ремень, а Нурланн, обхватив голову руками, скрючился в кресле. – Это мираж! Галлюцинация! Она обморочила тебя, она же морочит людей, это все знают.

– Зачем? – спрашивает Нурланн, не поднимая головы.

– Откуда я знаю – зачем? Мы здесь полгода бьемся как рыба об лед и ничего не узнали. Не хотела, чтобы ты в нее палил, вот и обморочила.

– Господи, – вздыхает Нурланн. – Взрослый же человек…

Он берет бутылку и разливает по стаканам.

– Да, взрослый! – рявкает Брун. – А вот ты – младенец. Со своим детским лепетом про аэрозольные образования… Младенец ты, девятнадцатый век ты, Вольтер – Монтескье, рационалист безмозглый!

Брун опрокидывает свой стакан, подтаскивает кресло и садится напротив Нурланна.

– Слушай, – говорит он. – Ты же сегодня был в гимназии. Ты видел здешних детей. Ты где-нибудь когда-нибудь еще видел таких детей?

Нурланн отнимает ладони от головы, выпрямляется и смотрит на Бруна. В глазах его вспыхивает интерес.

– Ты что имеешь в виду? – спрашивает он осторожно.

– Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Это нашествие! Вот что ты попытайся понять. Ну, не понять, так хотя бы взять к рассмотрению как некую гипотезу. Нашествие! Только идет не марсианин и не мифический Антихрист, а кое-что вполне реальное. Будущее идет на нас. Бу-ду-ще-е! И если мы не сумеем принять немедленные меры, нас сотрут в порошок. Нам с ними не справиться, потому что они впереди нас на какие-то чертовы века!

– Ты… вот что, – произносит Нурланн встревоженно. – Ты давай-ка успокойся. Налить тебе еще? – Не дожидаясь согласия, он разливает бренди. – Ты, брат, начал меня утешать, а теперь что-то сам уж очень возбудился.

– В том-то и трагедия, – произносит Брун, мучительно сдерживаясь. – Нам, кто этим занимается, все кажется очевидным, а объяснить никому ничего невозможно. И понятно, почему не верят. Официальную бумагу напишешь, перечитаешь – нет, нельзя докладывать, бред. Роман, а не доклад…

Тут дверь распахивается, и в номер без стука входит Хансен.

– Проходи, – бросает он кому-то через плечо, но никто больше не появляется, а Хансен с решительным видом подступает к Бруну и останавливается над ним.

– Мой сын рассказывает мне о твоей деятельности странные вещи, – говорит он. – Как прикажешь это понимать?

– Что там еще стряслось? – раздраженно-устало произносит Брун, не глядя на него.

– Твои громилы хватают детей, бросают их в твои застенки и там что-то у них выпытывают. Тебе известно об этом?

– Чушь. Болтовня.

– Минуточку! – говорит Хансен. – У моего сына много недостатков, но он никогда не врет. Миккель! – обращается он в пустоту рядом с собою. – Повтори господам то, что ты рассказал мне.

Наступает тишина. Брун пытается что-то сказать, но Хансен орет на него:

– Заткнитесь! Извольте не перебивать!

И снова тишина. Слышен только шум дождя за окном. На лице Нурланна явственно написано: в этом мире все сошли с ума. У Бруна лицо каменное, он смотрит в угол без всякого выражения.

– Так, – говорит Хансен. – Что вы можете на это сказать?

– Ничего, – угрюмо говорит Брун.

– Но я требую ответа! – возвышает голос Хансен. – Если вы ничего не знаете об этом, извольте навести справки! Мальчик должен быть выпущен на свободу немедленно! Вы же слышали, он может умереть в любую минуту. Его нельзя держать под замком! – Он обращается к Нурланну. – Ты представляешь, Нурланн? Твою Ирму подстерегают вечерком в темном переулке, хватают, насильно увозят…

И тут до Нурланна доходит.

– Послушай, Брун, – говорит он встревоженно, – это же правда. Я своими глазами видел, как схватили мальчишку. Да я тебе рассказывал – разбили мне фару, дали по печени… а мальчишку, значит, увезли?

– Идиоты, – говорит Брун сквозь стиснутые зубы. – Боже мой, какие болваны. Слепые, безмозглые кретины! Ни черта не понимают. Жалеют их. Это надо же – сопли пораспустили! Ну еще бы – они же такие умненькие, такие чистенькие, такие юные цветочки! А это враг! Понимаете? Враг жестокий, непонятный, беспощадный. Это конец нашего мира! Они обещают такую жестокость, что места для обыкновенного человека, для нас с вами, уже не останется. Вы думаете, если они цитируют Шпенглера и Гегеля, то это – о! А они смотрят на вас и видят кучу дерьма. Им вас не жалко, потому что вы и по Гегелю – дерьмо, и по Шпенглеру вы – дерьмо. Дерьмо по определению. И они возьмут грязную тряпку и вдумчиво, от большого ума, от всеобщей философии смахнут вас в мусорное ведро и забудут о том, что вы были…