Мервин Пик - Титус Гроан [liters]

Стирпайк наконец понял, что если он не примет решительных мер, сестры рано или поздно выболтают тайну Пожара – редкая сеть извилин, покрывающая их пустые мозги, не сможет ее удержать. Сколь ни сильна его власть над ними, никакой уверенности в том, что безропотность, сама собой одолевавшая сестер, когда он оказывался рядом, будет сохраняться и в присутствии других людей, питать невозможно. Как понимал теперь Стирпайк, уже с первой минуты поджога все его существование зависело от их языков, – оставалось лишь радоваться, что его до сих пор не уличили, – и он совершенно напрасно надеялся, что сестрицы при всей их пустоголовости смогут, однако ж, понять, какая опасность грозит им, если на них падет хотя бы тень подозрения. Он понял, наконец, что только страх и обман способны запечатать их праздные рты. И потому пролежал несколько ночных часов без сна, обдумывая нынешний маленький маскарад. Фосфорный порошок, состряпанный им в аптеке Прюнскваллора заодно с ядами и до сей поры не пригодившийся, трость с клинком, так ни разу и не обнаженным, если не считать тех минут, когда он, оставаясь один, наводил лоск на тонкую сталь, и простыня. Вот и все ингредиенты, потребные для создания ходячей смерти.

И ныне она явилась в гостиную сестер. Стирпайк отлично видел их сквозь прорезь в простыне. Надо поторопиться, они того и гляди забьются в истерике, утратив способность слышать и уж тем более понимать сказанное. И Стирпайк взвыл голосом тонким, потусторонним и жутким.

– Я – Смерть! – завыл он. – Во мне сокрыты все, кто покинул сей мир. Я – смерть Двойняшек! Воззрите! Вглядитесь в лицо мое. Голое. Костяное. Это Месть! Слушайте! Я – та, что удушает.

Стирпайк еще на шаг приблизился к сестрам. Рты их так и остались разинутыми, горла раздирал рвущийся наружу крик.

– Я пришла, чтобы Предостеречь вас! Предостеречь! Шеи ваши длинны и белы, о, как приятно мне будет стискивать их. Мои костлявые руки выдавят из вас дыхание до самой последней капли… Я – предостережение! Внемлите!

Собственно говоря, только внимать они и могли. Ни на что другое сил у сестер не осталось.

– Я Смерть – и я обращаюсь к вам, Поджигательницы! Той ночью вы запалили ярое пламя. Вы выжгли сердце вашего брата! О, ужас!

Стирпайк перевел дыхание. Глаза сестриц, похоже, держались на лицах лишь благодаря подпиравшим их скулам. Придется выбирать слова подоходчивей.

– Но есть преступление и более страшное. Болтливость. Преступление упоминания. Упоминания. У тех, кто совершает его, я отнимаю жизнь в темной комнате. Всякий раз, как вы откроете рты, я буду следить за вами. Следить. Следить моими огромными костяными глазами. Я буду слушать. Слушать бесплотными ушами, и длинные пальцы мои будут зудеть… зудеть. Даже между собою – ни слова! Ни слова о преступлении вашем. О, ужас! ни слова о яром пожаре… Хладный гроб призывает меня, но отвечу ли я на зов его? О нет! ибо я навсегда останусь при вас. Слушая, слушая, с зудом в пальцах. Вы меня не увидите… но я буду здесь… и там… куда бы вы ни направились… навек рядом с вами. Ни слова о Пожаре… или Стирпайке… Пожар – или Стирпайк, ваш защитник, спасающий ваши длинные шеи… Ваши длинные, длинные шеи!

Стирпайк величественно развернулся. Череп несколько съехал на сторону, но это уже не имело значения. Двойняшки словно бы вмерзли в арктический лед.

Когда он торжественно вышел в дверь, нелепый, пугающий, гротескный наклон черепа – словно бы вслушивающегося – наклон этот стал последним штрихом, точкой, поставленной под всем совершившимся.

Закрыв дверь, Стирпайк немедля сбросил с себя простыню и, завернув в нее череп, засунул сверток с глаз подальше – под доски, для чего-то наваленные вдоль стены коридора.

Из комнаты по-прежнему не долетало ни звука. Стирпайк понимал, что этим вечером заглядывать к сестрам нет никакого смысла. Что бы он им ни сказал, они его не услышат. Он, впрочем, задержался на несколько секунд, ожидая, что истерика обретет, наконец, голос, но не дождался и пошел к себе. Уже сворачивая за угол, в другой, дальний коридор, он вдруг замер на месте. Все-таки началось. Звук, хоть и ослабленный расстоянием и закрытыми дверьми, был, однако же, страшен – далекий, ровный, нескончаемый вой беззащитного ужаса.

Когда назавтра вечером Стирпайк навестил сестер, он нашел их в постели. Дурно пахнущая старуха принесла им поесть. Сестры лежали, прижавшись одна к другой, и определенно чувствовали себя так, что хуже и некуда. Лица их были белы до того, что трудно было сказать, где кончаются эти самые лица и начинаются длинные подушки.

В спальне горел яркий свет. Стирпайка это обрадовало. Он помнил, как, явившись к ним «Смертью», сказал, что «удушает в темных комнатах». Яркий свет свидетельствовал, что Двойняшки сумели запомнить хотя бы часть услышанного прошлой ночью.

Но и при всем при том особенно рисковать не следовало.

– Ваши светлости, – сказал Стирпайк, – что-то вы худо выглядите. Очень, очень худо. Но поверьте, я себя чувствую еще хуже. Я пришел просить вашего совета, а быть может, и помощи. Мне необходимо кое-что вам рассказать. Приготовьтесь. – Он откашлялся. – У меня была гостья. Гостья с того света. Вы только не пугайтесь, сударыни, но ее звали Смертью. Она явилась ко мне и сказала: «Их светлости совершили мерзостное убийство. Сейчас я пойду к ним и до капли выдавлю воздух из их старых телес». Но я возразил ей: «Нет! остановись, молю тебя. Ибо они обещали не говорить никому ни слова». А Смерть спросила: «Как я могу тебе верить? Где доказательства?» И я ответил: «Я свидетельствую перед тобой. Если их светлости произнесут хотя бы один только раз ПОЖАР или СТИРПАЙК, ты заберешь их с собой, в червями изрытую землю».

Кора с Клариссой попытались что-то произнести, но им не хватило сил. В конце концов, Кора сказала:

– Она… и… сюда… приходила. И сейчас здесь. Ах, спаси нас! спаси!

– Приходила? – вскочив, воскликнул Стирпайк. – Смерть приходила и к вам?

– Да.

– Странно, что вы еще живы! Она от вас чего-нибудь требовала?

– Да, – сказала Кларисса.

– Вы все запомнили?

– Да… да! – сказала Кора, ощупывая пальцами горло. – Мы все можем запомнить. Спаси нас.

– Спасение в вашей власти, надо только молчать. Жить хотите?

Сестры трогательно закивали.

– Тогда ни слова, никому.

– Ни слова никому, – эхом отозвалась Кларисса в тиши ярко освещенной спальни.

Стирпайк откланялся и вышел, и вернулся к себе по другой лестнице – с длинными, круто изогнутыми перилами, по которым он с немалой скоростью съехал, ловко спрыгнув в самом конце.