Виктор Пелевин - Синий фонарь [сборник рассказов]

— Да нет. Так, слухи доходят. Вот Васю Прокудина из интерсектора помнишь?

— Помню.

— Третий год за шведом замужем.

— Ты что… Он что, тоже операцию сделал?

— Да нет. В Швеции можно хоть на жирафе жениться.

— А-а. А то я думаю — он же рябой был, как Батый, и глаза косые.

— Черт их поймет, иностранцев этих, — устало сказала Люся. — Бесятся с жиру. Я вот тут недавно видела одного мужика в метро — лет сорок, харя как булыжник, лба нет почти, а в авоське — «Молодая Гвардия». Значит, и на таких спрос есть… Слушай, а ты Астрахань помнишь? Стройотряд?

Нелли нежно посмотрела на Люсю.

— Конечно.

— Помнишь, там одна песня все время играла? Про трубача? И про то, как мы танцуем под луной? Сегодня в «Москве» ее крутили.

— Помню. Да она у меня есть. Поставить?

Люся кивнула, слезла с кровати и, накинув на голые плечи простыню, подошла к столику. Сзади тихо заиграла музыка.

— А тебе кто операцию делал? — спросила Нелли.

— В кооперативе, — сказала Люся, разглядывая разбросанные по столику упаковки французских гигиенических тампонов. — Они меня, кажется, кинули круто. Вместо американского силикона совдеповскую резину поставили. Я под Ленинградом с финнами работала на перроне, так аж скрипела вся на морозе. И болит часто.

— Это не от резины. У меня тоже часто болит. Говорят, потом проходит.

Нелли вздохнула и замолчала.

— Ты о чем задумалась-то? — спросила Люся через минуту.

— Да так… Иногда, знаешь, кажется, что я так и иду по партийной линии. Морячкам вот в окно колбасы могу кинуть. Понимаешь? Время просто другое.

— А не боишься, что все назад вернется? — спросила Люся. — Только честно.

— Да не очень, — сказала Нелли. — Вернется, посмотрим. У нас с тобой опыт работы есть? Есть. Устроимся.

Над широким полем расплывалась бледная зимняя заря. По пустому шоссе ехал маленький зеленый автобус. Иногда ему навстречу выскакивало ярко-красное название колхоза на придорожном щите, затем мимо проносились несколько стоящих у обочины безобразных домов, а потом появлялся щит с тем же названием, только перечеркнутым жирной красной чертой.

Два черных офицера сидели внутри. Один был с перебинтованной головой, на которой еле держалась пилотка, — он вел автобус. У другого, сидящего на ближайшем к кабине месте, перебинтованы были руки, а лицо было заплаканным и вымазанным в шоколаде. Переворачивая страницы толстого белого журнала и морщась от боли, он медленно и громко читал.

— Вкус к дисциплине. Дисциплина и благородство. Дисциплина и честь. Дисциплина как проявление созидающей воли. Сознательная любовь к дисциплине. Дисциплина — это порядок. Порядок создает ритм, а ритм рождает свободу. Без дисциплины нет свободы. Беспорядок — это хаос. Хаос — это гнет. Беспорядок — это рабство. Армия — это дисциплина. Здесь, так же как при закалке стали, главное не перекалить металл, для этого его иногда отпускают…

Автобус вдруг резко вильнул, и офицер выронил журнал.

— Ты что? — спросил он второго. — Совсем уже?

— Как же мы их отпустили… — простонал тот. — Теперь он проиграет. Проиграет этому… этому…

Это они нас отпустили, — ядовито сказал первый, нагибаясь за журналом. — Ну что, дальше читать?

— Ты в себя еще не пришла?

— Нет. Не пришла я ни в какую себя.

— Тогда прочти про шинель.

— А где это? — спросил первый, возясь с заляпанными грязью страницами.

— Забыла уже, да? — с кривой улыбкой сказал второй. — Короткая же у тебя память.

Первый ничего не ответил, только посмотрел на него мутно и тяжело.

— Со слова «Лермонтов», — сказал второй.

— Лермонтов, — начал читать первый, — когда-то назвал кавказскую черкеску лучшим в мире нарядом для мужчин. К горной черкеске как одежде-символу можно теперь смело причислить еще русскую офицерскую шинель. Она совершенна по форме, силуэту и покрою, а главное, что бывает в истории редко, она стала после Бородина и Сталинграда национальна. Ее древний силуэт художник различит на фресках старинного письма. Даже если сейчас все дизайнеры мира засядут за работу, они не смогут создать одежду совершенней и благороднее, чем русская шинель. «Не хватит на то, — как сказал бы полковник Тарас Бульба, — мышиной их натуры…»

— Там нет слова «полковник», — перебил второй.

— Да, — сказал первый, пробежав глазами по странице, — нет. Это в другом месте. «Завет отца — отчет, как живешь. Помните полковника Тараса Бульбу? Отцовское начало прежде всего нравственное. В этом…»

— Хватит, — сказал второй. От последних слов его лицо словно засветилось изнутри, а черные точки зрачков уверенно запрыгали от шоссе к постепенно белеющей Луне, висящей над далекой снежной стеной леса.

Первый положил журнал на заляпанную застывшим парафином дерматиновую плоскость, придвинул к себе коробку зефира в шоколаде и стал есть. Вдруг он всхлипнул.

— Я ведь тебя слушаю, — заговорил он, кривясь от подступившего к горлу плача, — слушаю с детства. Во всем тебе подражаю. А ведь ты, Варя, давно сошла с ума. Сейчас мне стало ясно… Ты посмотри, на кого мы похожи, — лысые, в тельняшках, плаваем на этой консервной банке и пьем, пьем… И эти шахматы…

— Но идет борьба, — сказал второй. — Непримиримая борьба. Мне ведь тоже тяжело, Тамара.

Первый офицер закрыл лицо и несколько секунд был не в состоянии говорить. Постепенно он успокоился, взял из коробки зефирину и целиком затолкал ее в рот.

— Как я тогда тобой гордилась! — заговорил он опять. — Даже подругу жалела, что у нее старшей сестры нет… И все за тобой, за тобой, и все — как ты… А ты все время делаешь вид, что знаешь, зачем мы живем и как жить дальше… Но теперь — хватит. Трястись перед каждым медосмотром, а по ночам — с шилом… Нет, уйду я. Все.

— А как же наше дело? — спросил второй.

— А никак. Мне, если хочешь знать, вообще наплевать на шахматы.

Тут автобус опять вильнул и чуть не врезался в сугроб на обочине. Первый офицер схватился забинтованными руками за поручень и взвыл от боли.

— Нет! Хватит! — заорал он. — Теперь я своим умом жить буду. А ты езжай на «Тамбов». Слышишь, тормози!

Его опять скрутило в рыданиях. Он полез в карман своей куртки, с трудом вытащил несколько разноцветных книжечек и кинул их на коричневый дерматин. Следом туда же полетел пистолет.

— Тормози, гадина! — закричал он. — Тормози, а не то я на ходу прыгну!

Автобус затормозил, и передняя дверь открылась. Офицер с воем выскочил на дорогу и, прижимая к груди пакет с сервиладом, диагонально побежал по огромному квадрату снежной целины, зажатому между шоссе, лесом и какими-то заборами — навстречу далекому лесу и Луне, теперь уже окончательно белой. В его движениях было что-то неуклюже-слоновье, но все же он перемещался довольно быстро.