Максим Далин - Царство фей

Ей было очень тяжело объяснять. Её звали Анжела, она была старше Кати — ей шесть лет, и мне шесть лет — но она совершенно не понимала. Как это взрослый дядя может наврать. Зачем тогда её сюда привели. Почему нельзя пойти домой. Она не плакала и совершенно не боялась — просто не понимала, почему тут страшно.

И что лучше в дверь не стучать, тоже не понимала. Поэтому постучала.

Разрисованный открыл, улыбнулся, как крокодил, и говорит:

— Чего тебе?

Анжела ему:

— Я к маме хочу.

А он:

— К маме сейчас нельзя. Маму срочно на работу вызвали. До утра вы тут останетесь, а завтра поедете к маме на машине.

Врёт. Я прямо всем телом чувствую — враньё всё. Но Анжела поверила. А я подумал: ах, так, ты добренький такой, значит? — и говорю:

— Катя кушать хочет. И Анжела хочет, только попросить стесняется. И я тоже хочу.

Разрисованный заулыбался, ушёл, вернулся с бубликами и бутылкой кефира. С таким видом, будто это торт с розочками или копчёная колбаса.

Анжела ещё и сказала спасибо. А я не сказал. Не хотел с ним вежливо разговаривать. Он с лысым и дохлым заодно. Ещё неизвестно, кто чокнутый.

Я бублики разделил, и мы с Катей стали есть. А Анжела откусила и положила.

— Фи, — говорит. — Сухой. И невкусный. Только нехорошо отказываться, когда угощают, а так мне есть совсем не хочется. И кефир я не люблю.

А бублик был не такой уж и сухой. Просто Анжеле, наверное, покупали шоколадные конфеты и пирожные «корзиночки». А нам с Катей сошли и бублики. И кефир мы выпили по очереди.

И стали ждать, когда будет завтра.

Анжела скучала. То предложила в «я знаю пять имён» поиграть. То в «али-баба» — хотя нас мало и бегать тут особенно негде. Но нам не игралось вообще, а у меня ещё и голова болела. Нам хотелось просто сидеть и ждать, когда этот день кончится.

Тогда Анжела стала ходить по комнате и распевать: «О-деяло у-бежало, у-летела про-стыня! И-подушка, как-лягушка, у-скакала от-меня!», а Катя шептала что-то мишке в дырку от уха. А я стал выцарапывать на оставшихся обоях ногтём всякое.

Я выцарапал милицейскую машину. С мигалкой. Которая едет сюда, чтобы забрать нас домой, а этих всех отвести в милицию. Потом танк с пушкой. Потом — стрельбу из этой пушки. Потом Катя захотела писать. Потом стемнело.

Анжела с Катей разговаривали. Анжела говорила, что у неё платье заграничное, что у неё дома есть дом для кукол, где стульчики, и столик, и кроватка, и посуда, и кукла с длинными настоящими волосами — а Катя смотрела на неё, приоткрыв рот. А мне было тошно до ужаса, внутри что-то тянулось, как резина, тянулось, тянулось — и я всё думал, что сейчас лопнет и станет совсем нестерпимо.

Не лопнуло.

Мы как-то заснули все. Я сам не понимаю, как. И во сне я слышал, как эти что-то шумели на кухне.

А утром, очень рано, нас разбудил разрисованный.

— Сейчас, — говорит, — поедем. Собирайтесь.

Анжела спросонья захлопала в ладоши:

— К маме! К маме! — и Катя за ней следом.

А я — не верил. Нам не дали умыться. И чаю не дали. Лысый буркнул:

— Дома попьёте, — но он сам не верил в то, что сказал.

Мне вдруг стало очень страшно. Так страшно, что жарко и ватно. Я думал, что нам надо убежать, но понимал, что никуда мы вместе уже не убежим. Нас трое — и этих трое. А Катя наверняка бегает совсем медленно.

Я подумал, что один, может, и убегу. И тогда скажу первому милиционеру, который попадётся по дороге — про этих. Что девочек надо отвезти домой, а этих — сдать в милицию. И я бы попробовал обязательно, но лысый взял меня за руку, так, что чуть руку не оторвал, и посмотрел на меня, как на таракана.

А девочки сами шли. Катя ещё слишком маленькая, а Анжела — послушная и ей было интересно поехать на машине. Она в эту квартиру пешком пришла с разрисованным — а на эту улицу с бабушкой приехала на автобусе. И она верила, что мы к мамам поедем. Я думал, что Анжела, большая девочка, гораздо глупее маленькой Кати.

Во дворе было пустынно, и стояла такая специальная утренняя сырость, от которой мурашки по спине. Очень рано, даже солнышко ещё почти не светило. Все спали, некого было звать. Даже трамваи не ходили. А машина «Волга» стояла напротив входа в парадное.

И лысый меня волок за руку, а я думал, что здорово бы его укусить. Как можно сильнее.

Но я не мог кусать за эту руку ртом. Рука была в рыжеватых волосах, шершавая и какая-то синеватая — мне было бы легче съесть дождевого червяка, чем взять в рот эту руку. Поэтому я лягнул его ногой.

И он обозвал меня «сучёнком» и втолкнул в машину на заднее сиденье — к девочкам. И разрисованный сел туда же. А лысый и дохлый — вперёд. И поехали.

Мы смотрели в окно. Я быстро понял, что мы едем вообще не туда, потому что машина выехала их города. Сперва вокруг была широкая пустая дорога, а по обочинам — деревья. Потом мы проехали маленькие деревянные домики. Совсем далеко. Уже и деревни пошли.

Анжела ёрзала-ёрзала — и сказала:

— Мы не в ту сторону.

А разрисованный улыбнулся своей ненастоящей улыбкой и говорит:

— Ваши мамы там. Мы им по телефону позвонили.

Катя говорит:

— У нас телефона нету, — а он как-то хмыкнул:

— Вашей соседке.

У нас тоже нет телефона. Но и так понятно, что всё это враньё. И у меня внутри опять начало тянуться это резиновое, а спине было то холодно, то жарко, и майка к ней прилипла.

А машина проехала мимо поля, на котором лежал туман одним большим куском, и остановилась возле сломанного дома.

Хотя, наверное, он был и не сломанный. Просто его ещё не до конца построили. И он был не как дом для жилья, а как какой-то завод. Из бетонных плит, вместо дверей и окон — одни дырки, высокая-высокая труба торчит, вокруг забор, в котором не хватает досок, валяются кирпичи и всякий мусор.

И никаких людей тут не было. А разрисованный говорит:

— Вылезайте, приехали, — и лысый сам первый вылез, чтобы дверцу открыть.

Было бесполезно сопротивляться. Я вылез и увидел, что нас встречает ещё один из этих. Толстый.

Он был ужасно толстый и ужасно противный, как Весельчак У из «Тайны Третьей Планеты». И так же сладенько улыбался, поэтому казался ещё противнее. Одет он был в спортивные штаны и куртку на «молнии», а в руках держал портфель.

И на нас посмотрел, как на еду. Сказал лысому:

— Хорошие детки. Это твой гонорар, — голос у него был тонкий, как у тётки.

И отдал портфель, который гонорар. Лысый его открыл, заглянул и сказал, что, наверное, тут всё точно, а разрисованный держал руки в карманах — и один карман оттопыривался, будто у него там лежало что-то, довольно большое.

— Не сомневайся, — сказал толстый. — Когда я тебя обманывал? У тебя хороший товар, у меня хорошие деньги. Мы с тобой друг друга уважаем.

Они разговаривали, а мы стояли и молчали, как приклеенные.