Уильям Гибсон - Нулевое досье

– Ривер Феникс на тротуаре. Его я увидела первым. Один-единственный раз. Больше туда не возвращалась, чтобы не портить впечатление. Наверное, из-за этого впечатления я и решила написать книгу.

Милгрим закрыл «Присутствия» и положил на стол напротив «Одинокого волка».

– С кем мы встречаемся в Париже?

– С Мередит Овертон. Она училась в Колледже моды. Обувь, кожа. Живет в Мельбурне. Или жила. В Париже на «Салон дю вэнтаж», что-то продает. Она там с клавишником по имени Джордж из группы «Тумбы». Слышали про такую?

– Нет.

– Я знакома с другим парнем из этой группы плюс с человеком, который их продюсирует.

– Она знает про «Габриэль Хаундс»?

– Тот другой парень из «Тумб» сказал, она в студенческие годы дружила в Лондоне с кем-то, кто участвовал в создании «Хаундс».

– Они возникли в Лондоне?

– Не знаю. Клэмми познакомился с нею в Мельбурне. На ней были «хаундсы», он хотел такие же. Она знала, где их будут продавать в Мельбурне. На художественной ярмарке. Он пошел с нею и купил джинсы. Сказал, ими торговал американец.

– А она станет с нами говорить?

– Не знаю. Попробуем.

– Что в них такого? И почему Бигенд ими интересуется?

– Он считает, кто-то копирует его самые заветные маркетинговые стратегии.

– И люди хотят эти джинсы, потому что их невозможно достать?

– Отчасти.

– Наркотики высоко ценятся, потому что их нельзя достать, не нарушая закон.

– Я думала, наркотики высоко ценятся, потому что они действуют.

– Это обязательное условие, но рыночную цену создает запрет. Часто их производство не стоит практически ничего. Так что все работает в одну сторону: они действуют, вы в них нуждаетесь, они под запретом.

– Как вы избавились от зависимости?

– Мне заменили кровь. Делали переливания. И одновременно снижали дозу. И еще есть парадоксальный антагонист.

– Это что такое?

– Точно не знаю, – ответил Милгрим. – Другой препарат. И плюс когнитивная терапия.

– Страшно слушать.

– Терапия мне нравилась, – сказал Милгрим.

Он чувствовал у себя на груди паспорт, надежно упрятанный в чехол Фарадея.

Мокрая от дождя Франция возникла за окном, словно по щелчку выключателя.

Она расплачивалась с таксистом евро, которые взяла на вокзале из банкомата, когда Милгрим ровным голосом произнес:

– Фолиаж.

Она обернулась:

– Что?

Он, прижимая к себе сумку, вылезал из такси.

– Магазин на Оксфорд-стрит. Штаны камуфляжного оттенка «фолиаж». Тот же человек. Только что вошел туда, куда мы идем.

Чуть растерянный пациент психотерапевта исчез; вернулось то звериное, настороженное. У Холлис было впечатление, что Милгрим принюхивается.

– Сдачи не надо, – сказала она таксисту и, жестом попросив Милгрима отойти с дороги, вылезла и вытащила чемодан. Потом захлопнула дверцу, и такси отъехало, оставив их на тротуаре.

– Кто-то за нами следит, – сказал Милгрим.

– Бигенд?

– Не знаю. Заходите.

– А вы что будете делать?

– Посмотрю.

– Точно?

– Можно мне взять ваш ноутбук?

Холлис нагнулась, расстегнула чемодан и вытащила мак. Милгрим сунул его под мышку, словно папку. Видно было, как возвращается его рассеянная мягкость. Он уходит в себя, чувствовала Холлис и гадала, что бы это значило.

– Идите, пожалуйста, – сказал он.

– Евро. – Она протянула ему несколько бумажек.

Затем повернулась и покатила чемодан по тротуару, в толпу у входа. Может, Милгриму чудится? Возможно. Хотя Бигенду свойственно привлекать к себе нежелательное внимание, а затем следить за теми, кто следит за ним. В точности как собирался сейчас Милгрим. Она обернулась, думая его увидеть, но он уже растворился.

На входе надо было заплатить пять евро девушке-японке и сдать чемодан.

За арками виднелся мощеный двор. Группки курящих девушек придавали ему разом естественный и уютный вид.

Сам «Салон дю вэнтаж» проходил в переоборудованном здании семнадцатого века, которому принадлежал двор. Гламурный лоск прошлого десятилетия плавно вписался в барочную архитектуру.

Чуть ли не половину посетителей составляли японцы. Большинство двигалось примерно в одном направлении, и Холлис пошла со всеми, по минималистской лестнице светлого шведского дерева, в первый из двух ярко освещенных залов, где хрустальные люстры сияли над тщательно выставленной одеждой: на вешалках, на стеклянных прилавках, на столах соответствующей эпохи.

Из гугла Холлис знала, что в этом году салон посвящен восьмидесятым. Ее всегда поражало, что время, в которое она уже жила, становится эпохой. Значит ли это, что она и сейчас живет в каком-то историческом периоде, и если да, то как его назовут? Первые десятилетия нового века вроде бы еще не получили четкого названия. Мода относительно недавнего прошлого вызывала у нее странное чувство. Наверное, память как-то осовременивает вещи, которые ты носила, и вживую они оказываются совсем не такие, какими их помнишь. Особенно чудны́ми выглядели плечи; талия и подол оказывались не там, где ждешь.

Впрочем, восьмидесятые Холлис вовсе не походили на то, что было представлено здесь: по большей части Жан-Поль Готье, Тьерри Мюглер, Аззадин Алайя и Клод Монтана.

Она посмотрела рукописный ценник на шерстяном мюглеровском жакете. Будь здесь Хайди и фанатей она по таким вещам (которые на самом деле были ей даром не нужны), последние карточки муйла усвистели бы за час, и все равно покупки уместились бы в одном такси.

Она подняла голову и зажмурилась, встретившись взглядом с самой собой на фотографии Антона Корбейна, увеличенной и вздернутой на прозрачной леске над вешалкой с Мюглером. Анахронизм, подумала Холлис. Даже не ее эпоха. Фотография была сделана в 1996 году.

Чтобы скорее сбежать от фотографии, Холлис отклонила предложение примерить мюглеровский жакет. Она на ходу достала айфон, и Бигенд ответил сразу, не дав своему мобильному шанса зазвонить.

– Губерт, вы отправляли сюда кого-нибудь еще?

– Нет, – ответил он. – А надо было?

– Вы поручали кому-нибудь следить за нами в «Селфридже»?

– Нет.

– Милгрим считает, что заметил здесь человека, которого видел там.

– Все возможно. Парижскому офису не сообщали о вашем приезде. Попросить, чтобы вам кого-нибудь прислали?

– Нет, просто хотела проверить.

– Еще что-нибудь для меня есть?

– Пока нет. Мы только что добрались. Спасибо.

Она дала отбой раньше, чем Бигенд успел попрощаться. И замерла с поднятой рукой, с телефоном на уровне уха, внезапно осознав культовую знаковость своей позы. В языке жестов, свойственных публичному пространству, роль сигарет отошла телефонам. Люди в позе, которая узнается за квартал, уже не курят. Девушка на фотографии Корбейна никогда такого не видела.