Эдуард Веркин - Через сто лет

Тошнота. Тошнота и тоска, на стенах портреты великих, все лысые или с бородами, многие в очках, фамилии их я не помню, хотя когда-то непременно разучивал и записывал. А Костромина помнит, наверняка и справа налево.

Я проследовал к своему месту, сел на скамейку, на номер 17, который за мной закреплен. Костромина устроилась напротив. Вообще-то у нее номер 18, но она по номеру никогда не сидит, а сидит там, где придется настроение.

Народу в столовой было немного, как всегда, голода особого у нас никто не испытывает. Вообще, вернее, никакого не испытывает, есть не хочется никогда. Но надо. Физиологически. Или физически, точно не знаю. Для поддержания баланса. Без гематогена мы медленно, но слабеем. Рано или поздно. Конечно, у нас совсем другой метаболизм, потребности организма в энергии невелики, но если пару лет питаться нерегулярно…

Короче, рано или поздно почувствуешь-таки легкое недомогание в области всего организма, особенно в руках почему-то, ногти начинают выпадать, а волосы и без того выпали еще в младенчестве, хотя я родился рыжим.

К тому же, если не есть, можно…

– Есть надо три раза в день, – как всегда, перед обедом сказала Костромина поучающим голосом. – Так все нормальные люди делают. Садятся за столы и едят. Хоть немного, но едят, без еды люди быстро помирают, кажется, через месяц.

Три раза в день. Сложно представить. Три раза в день есть гематоген.

Кострома достала из рюкзачка деревянный пенал, вытряхнула из него нож и вилку. Что-то новенькое. То есть совсем. Ну да, соулбилдинг. Достойно есть, кажется, так.

– Зачем? – на всякий случай спросил я.

– Затем.

И она вытряхнула еще один нож и еще одну вилку, подвинула мне.

Серебро. Темное и протертое былыми поколениями, возможно, прежних Костроминых, дворян и… еще кого-то.

– Все приличные люди едят с ножом и вилкой, – объявила Костромина. – Давно собиралась. И мы будем учиться, и нам пора. Нож в правую руку, вилку в левую. Бери. Только не сломай.

Я взял. Серебро немного жгло кожу, казалось, что приборы горячие. Все как полагается. Аллергия. Не смертельная, совсем не смертельная, можно наглотаться серебряных дробин, и ничего с тобой не будет, только изжогой помучаешься, и всех себе делов.

– Жжет? – спросила Костромина.

– Да, немного. Как горячие.

– Так и надо, – кивнула Кострома. – Серебро испепеляет вредные образования. Ты знаешь, что раньше серебром бородавки лечили? Мы – ходячие бородавки.

Костромина немного впала в самопрезрение, но быстро вернулась.

– Ничего, что горят, – сказала она. – Зато ты приборы чувствовать лучше будешь, не сломаешь. Смотри, как прилично есть.

Она довольно ловко воткнула вилку в батончик гематогена и распилила его пополам ножом, лезвие чирикнуло по дну тарелки. Серединка батончика, как всегда, была чуть жидковата, и меня привычно затошнило.

Это может показаться забавным, но меня тошнит. Почти по-настоящему, в полную силу. Это – единственное практически полноценное мое чувство. Тошнота. Остальные… Так, не чувства, технические ощущения. Тени, полуфантомы, полузмеи. Боль, жара, холод. Летом братья Сиракузовы во дворе отливали грузила для удочек. Так один из этих никчемнейших братьев для смеха сунул руку в котелок с расплавленным свинцом. И даже не ойкнул, зачерпнул горсть жидкого свинца и разлил его по формочкам, а на пальцы только дунул слегка. И я так могу.

И все так могут, возьми любого встречного. А от гематогена меня тошнит.

А у Костроминой вообще странное свойство есть, не полезное и не вредное, просто свойство, и все тут. Ей после рождения как-то не так мембраны в нос установили, они не прижились, и их еще пару раз переустанавливали, и каждый раз неудачно, нос слишком тонкий был. И из-за всех этих процедур нервы в носу Костроминой катастрофически оголились и сам нос сделался чрезвычайно чувствителен. Я, когда мы еще маленькие были, баловался часто, не со злобы, а как-то для. Подойду потихоньку, и раз – на нос и нажму. Кострома сразу в обморок валится. Забавно. Как на кнопку нажимаешь, а она выключается, как старый телевизор.

У других, кстати, тоже всякие случаи, потому что у каждого свои особенности организма, все больше по части дефектов между мозгом и органами чувств. Кто от запаха давленых тараканов с ума сходит, кто на мелкие кружочки смотреть не может, а другие вообще спят только стоя в углу, или звук натянутой резины очень не любят.

Но есть, конечно, и общее между всеми. Велосипеды мы все к.б. любим, стремимся к ним, если вупер видит неисковерканный велосипед, то он к нему невольно стремится, не знаю уж, откуда такое.

Кстати, многие считают, что это знак. Эти вот дурацкие качества. Ну, того, что Бог не совсем от нас отвернулся, оставил напоминание, что мы не совсем еще камни, что возможен пересмотр приговора.

– Тошнит? – с интересом спросила Костромина.

– Тошнит, – признался я.

– Это очень хорошо, – кивнула Костромина. – Тебя тошнит – а ты ешь. Преодолевай себя. Обезьяна стала человеком в преодолении.

– Это как?

– Просто. Вот ей совсем не хотелось есть каких-нибудь там личинок, или кору, или лебеду, а она ела и ела.

– И от коры человеком стала?

– Не от коры, а от усердия. Усердие – один из путей к успеху.

– Так что, получается, если я буду очень долго и очень усердно есть кору, то я рано или поздно стану человеком? – спросил я.

Костромина задумалась, я жевал гематоген, а она где-то через минуту ответила:

– Нет.

– Зачем тогда ее есть?

Костромина зарычала.

– Поленов. Ты специально придуриваешься или оно само у тебя так получается? – к.б. с гневом спросила она. – Я тебе о принципе говорю, а ты все время на частности сбиваешься. Неважно, что ты будешь делать. Есть кору, играть на гуслях или лбом об стену стучаться. Главное, делать это с азартом. С искрой. С пониманием, что это важно.

Я, конечно, сразу же представил – вот я с азартом стучусь головой об стену. Год стучусь, другой стучусь – и в итоге постепенно очеловечиваюсь. Если стена не распадется. Вряд ли такое возможно. Для очеловечивания надо делать что-то другое, наверное… Впрочем, сообщать о своих подозрениях Костроминой я не стал.

– Терпение. Преодоление. Самоотречение. Только так можно стать человеком. И начинать надо с малого, Поленов, с малого. Вот тебе не нравится этот несчастный гематоген – а ты себя преодолей. И его преодолей. Преодоление сделало из обезьяны человека. Мерзость сделала из человека нас.

Я стал преодолевать гематогеновый батончик, я же ей обещал слушаться. Борясь немного с собой, сражаясь с серебряным ножом, старавшимся согнуться, с вилкой, намеревавшейся завернуться в спираль. Преодолевал.

– Не налегай так, не трамвай толкаешь, – посоветовала Костромина. – Изящно действуй, как я.