Эдуард Веркин - Через сто лет

Вздохнул я, огляделся. Гляжу – цветочек. Такой красненький, незнакомой формации. Произрастает в кадке расписной. Самый-самый симпатичный, просто рододендрон, араукария какая-то, я такие цветы и на обложках книг даже не видел. И вроде как настоящий. Самый, что ни на есть, не пластик и не алюминий, так мне показалось. Прыг я к нему, руку протянул, прихватил, а тут и зазвенело. Сигнализацию к цветочку провел садовод, хорошо хоть электричество не подключил. Но мне что, я цветок цап…

А он у меня в руке и рассыпался, одна каша разноцветная осталась, прах и сок, перестарался, идиот, пережал. Надо было хоть потренироваться заранее на бумаге.

Можно, конечно, компенсаторы использовать. Перчатки, ботинки или вообще костюм целый. Демпферы, сервоприводы с обратной тягой, надеваешь все это на себя – и можно почти как человек ходить. Только опасно – мышцы начинают против серверов работать и еще больше от этого укрепляются. И в один прекрасный день демпферы перестают справляться, костюм разлетается, и ты становишься в два раза сильнее и в полтора раза больше. А катаболизма у нас нет практически – стал сильнее – будь сильнее и дальше, видел я таких вуперов демпфированных, в двери не пролазят.

Жалко цветочек, раздавился. Нет, дурак все-таки. Но я не виноват.

Надо было убегать. Спасаться потихонечку. Так полагалось. Красть цветы – это вам не то чтобы… Это вам… Одним словом, если ты воруешь цветы, можешь быть побит разгневанными цветоводами.

Я вытер руку о комбинезон и побежал прочь к.б. с грустью в сердце.

– Стой, – равнодушно крикнули со стороны дома.

Так крикнули, для порядка, кричавшему было совершенно все равно, остановлюсь я или нет, он просто отрабатывал свою роль, а я отрабатывал свою. Я поспешил, сделал спиной вид, и тут же грохнуло. Цветочник стрелял по мне из ружья, все как полагается. Жвырьк над головой, пороховой запах, и еще серебро.

Приятно. Я читал, что раньше, когда люди лезли воровать яблоки или другие ценные фрукты, по ним стреляли солью, такова традиция. Вот по мне теперь тоже стреляют, я теперь тоже почти как человек. Не солью, конечно, серебром. Серебряной дробянкой.

Больно не было, но я прекрасно понимал, что ничего хорошего в этом нет. Конечно, вупа серебром убить нельзя, я уж говорил, ну, разве что посадить его в бочку и этим серебром сверху залить. А так…

Так чешется. Очень сильно. Просто очень. Если учесть, что дробь попала не совсем в приличное место…

Одним словом, бежал я гораздо быстрее, чем обычно.

Прибежал домой. Костромина и Кузя уже ушли, дома было пусто и никак. А мне хотелось поговорить, то ли от дроби, угодившей в меня, то ли от чувств. Но не с кем. Хотел посидеть, но оказалось, сидеть щекотно и нельзя, поэтому лег на живот и стал думать. Что со всем этим делать. То есть как, собственно, выковыривать. Если врастет, будет дальше жить совсем неудобно, как ни сядешь – жжение, а то может и загноиться, тоже неприятно. Так что лучше выковырять. Пинцетом или ножом. А может, вилкой. Хорошо, что Костромина ушла, а то перед ней неудобно было бы. Ходил за цветами для любимой и вроде бы пострадал за любовь, однако пострадал столь ироничным способом, что лишний раз и не вспомнишь.

Я взял небольшое обычное, не электронное, зеркало и завел его за спину. Оказалось, что эта часть корпуса отражалась вполне неплохо. В отличие от лица.

Про дельфинарий мне Лужицкий сообщил. Рассказал.

Заявился с утра в субботу, как всегда, рано, но почему-то с лопатой. Вошел, упал на пол, некоторое время лежал лицом вниз, потом перевернулся на спину, лопату из лап не выпустил, наверное, хочет казаться оригинальным. И этот туда же. Наверное, думает, что этим он привлечет к себе внимание Светы и в ее лице всего человечества.

Я его спросил, зачем ему эта грязная и отвратительная лопата, а он посмотрел на лопату и сказал, что не помнит. Задумчиво так посмотрел, потом сунул ее мне. Хочет быть оригинальным.

– Дельфинарий приезжает, – сказал он.

– Как? – не расслышал я.

– Дельфинарий, – повторил Лужицкий. – То есть он уже приехал, сегодня первое выступление.

Он снова взял лопату и стал ее сворачивать. То есть не всю лопату, а лезвие, туда-сюда, туда-сюда, в рулон. Нервничал к.б. немного, видимо. Или задумался.

– Дельфинарий?

– Ага. Рыбы такие дрессированные. Прыгают там, мячами жонглируют.

Лужицкий лежа подпрыгнул несколько раз, опять согнул лопату, лопата не выдержала, сломалась, Лужицкий выкинул ее в окно.

– Дельфины – это животные, – поправил я. – Не рыбы. Они просто дыхание задерживают.

– Вот я и говорю, – кивнул Лужицкий. – Животные подводные и тренер вместе с ними. Показывают представление в старом бассейне. Ты ведь бывал в старом бассейне?

– Бывал.

Ходили с экскурсией, смотрели, как раньше спортом занимались. Кстати, бассейн назывался «Дельфин», там они и на стенах были нарисованы, черные и улыбающиеся. А теперь вот настоящие дельфины приезжают. Значит, надежда есть.

– Туда уже воды налили и стены покрасили. Тренер вчера тренировку произвел.

– Тренер? – спросил я.

– Ага, – кивнул Лужицкий.

– В смысле, человек? – тупо спросил я.

– Конечно, человек, – ухмыльнулся Лужицкий. – Что ж ты думаешь, кто-то из нас может научить дельфина?

Это точно. Дельфин нас к себе на пушечный выстрел не подпустит.

– Дельфинарий на две недели приезжает, между прочим, – сказал Лужицкий. – Вход свободный, в приличной одежде и сапогах. У тебя есть приличная одежда?

– Есть, – ответил я. – А у тебя?

– У меня тоже, мы прабабушку недавно закапывали, костюмы пошили. Но я на дельфинов не пойду.

– Почему?

Лужицкий пожал плечами.

– Зачем? – спросил он.

– Интересно же, – ответил я.

– Кому? Тебе интересно? Если по-честному?

– Интересно, – кивнул я. – Это должно быть интересно, а значит, это интересно.

– А с чего ты взял, что это должно быть интересно? – допытывался Лужицкий.

– Это интересно, – сказал я увереннее. – Об этом все знают. Раньше везде было полным-полно дельфинариев, я читал. Люди любили дельфинов, любили с ними плавать, целыми толпами приходили поплавать. А если люди ходили на это смотреть, значит, это интересно.

– Может быть, – не стал спорить Лужицкий. – Только все равно не пойму, что в этом интересного? Рыбы плавают, рыбы прыгают.

– Это интересно, – сказал я настойчиво.

– Как знаешь.

Лужицкий лежал.

– Что надо-то? Зачем пришел?

Лужицкий пожал плечами. Странно.

– Дельфины нас ненавидят, – сказал Лужицкий.

Мне не хотелось с ним сейчас беседовать.

– А твоя подружка туда пошла.

– Какая? – не понял я.

– Кострома. Я видел ее.

– Зачем?

Нет, конечно, я понимал, зачем. Дельфины – это очень по-человечески. Да еще тренер… Костромина не могла это пропустить. Меня другое задело – почему мне не сказала? Сидели вчера, говорили про цветы. На вышку лазил, дробь получил, потом час ее выковыривал, две пары ножниц погнул, все во имя любви, а она меня на дельфинов не взяла.