Евгения Мелемина - Библия улиток

Галлюцинации?

Но Лондон тоже видел, видел, как плывет корабль, настоящий корабль, и на носу его, распахнув руки, улыбается мать – его и моя, женщина, которая хочет нас обнять и согреть.

Ей бы уткнуться в плечо и заплакать, подумал я тогда.

А Лондон рядом тихо скулил, зубами раздирая себе губы.

На этой площадке меня покинул рюкзак со всеми моими склянками, фляжками и бутылками. Он соскользнул и исчез в пропасти, не оставив после себя даже далекого «дзынь!», которого я ждал, старательно прислушиваясь.

Больше ничего полезного при мне не было.

Мы хотели остаться там – навсегда. Почему-то казалось, что здесь наше место – и плевать на все, пусть только солнце встает над горами.

С меня разом слетела вся шелуха – все мои терзания и чувство вины. Хотелось только спать, и Лондон уже закрыл глаза, привалившись на мое плечо, но из-за скалы вышли люди – гуськом, со странными плетеными щитами в руках, и сон пришлось отложить. Встать мы не могли. Нас положили на эти самые щиты и поволокли по тропе, как туши убитых животных.

Сантана действительно сделал все, чтобы его считали богом. В маленькой долине, зажатой между двумя резцами гор, ровно тянулись улочки из теплых аккуратных домиков. Взрыхленная почва, укрытая снегом, ждала весенних посевов. Неподалеку были пробиты две превосходно оборудованные шахты. Хвойный молодняк зеленел на окраине. Воды здесь было вдосталь – и не только снежной, мягкой, но и ледяной, колючей, из ручья, текущего по влажным камням.

Люди одеты были странно, но очень тепло – в несколько кожаных и меховых слоев. Пока меня волокли на санях, я присматривался и с сожалением обнаружил, что даже в этом холодном маленьком краю та же проблема, что и на всей планете – здесь не было женщин и детей.

Были только стареющие, но еще сильные мужчины с коричневой морщинистой кожей и светлыми, почти белыми глазами.

Мужчины много курили, почти у каждого в зубах была трубка с горьковатым дымком над ней, еще они переговаривались, и голоса были гулкие, ровные.

Нас сгрузили в жарко натопленном домике. Пока я валялся, поворачиваясь к огню то одним, то другим боком, как картофелина, которую решили испечь, Лондона раздели, натерли какой-то вонючей жидкостью и напоили чаем с прозрачным ароматным паром. Лондон порозовел и после того, как его накрыли шерстяным одеялом, повернулся на бок и уснул.

Лицо у него стало безмятежное. Я присмотрелся – узнавая в нем прежнего мальчишку, с которым вместе играли в догонялки по гулким коридорам Неба. Я помнил, как догнал его, схватил за руку слишком резко, и он упал, и помнил, как я испугался, а он поднялся и обнял меня, утешая, не обращая внимания на свои разбитые колени.

Так учил нас капитан – не причинять боль другим. Поэтому он так старался меня утешить, чтобы погасить мою боль за его боль.

Битое стекло.

Меня не стали ни растирать, ни поить чаем. Позволили согреться и вывели наружу. Солнце здесь было особенным – ярким до слепоты. Я то и дело закрывался руками, натягивал пониже шапку. Люди вокруг смотрели на солнце спокойно – в щелочки своих узеньких глаз.

Вели молча, изредка направляя прикосновением к рукаву. Я дышал осторожно – воздух был колючим, тяжелым, ребра ломило. Мой организм – странная система, сплошное мясо в каркасе, но кости так же уязвимы, как и у обычного человека. Неприкосновенны только сердце и легкие, вынесенные в биокороб, и я в кои-то веки почувствовал и собственное дыхание, и биение жизни.

«Сайлент» стоял в неглубокой пещерке, украшенной пучками сухих растений. «Тройня», бело-голубой, мертвый, словно припал спиной к стене.

Его кабина была открыта, и в сумрачных разросшихся недрах все еще угадывалась человеческая фигура, полностью затянутая в плоть машины.

Конец симбиотической связи – «Тройня» поглотил Сантану и так разжирел, что не смог больше двигаться.

– Нож мне дайте.

Нож подали вперед рукояткой.

Мои проводники остались у входа, а я подошел ближе и, привычно нащупывая выступы, по которым можно было забраться наверх, полез по ледяному телу «сайлента».

В раскрытой кабине все еще держался кисло-сладкий запах. Кресло пилота затянуло лиловыми пленками, словно шторами – роскошный будуар какой-нибудь царицы.

Первым делом мне нужно было очистить именно его. Пленки плохо поддавались лезвию ножа, но оказалось, что стоит лишь сделать надрез, как их становится удобно рвать руками. Они расходились с треском, капала светло-синяя жидкость, пахнущая почему-то леденцами. Я разрывал завесы с остервенением и весь перемазался.

До липкого кресла я добрался минут через двадцать и сильно устал. Пришлось замереть, прижавшись щекой к спинке. На меня то и дело выплывала из сиреневых глубин темноволосая голова, но ни разу не добралась до поверхности, не вынырнула.

Желеобразную плоть «сайлента» я резал еще с час. Она норовила снова слипнуться, собиралась в комки, затягивала раны, и в конце концов я взбесился и превратился в маньяка – бил ножом наотмашь, наугад, изо всех сил, двумя руками держась на рукоятку. В стороны летели брызги, комья, сгустки, сплетения.

Наконец показалась мокрая тонкая рука со скрюченными пальцами и неимоверно длинными ногтями. Я дернул за эту руку, и труп Сантаны выпал в кабину прямо на меня: мокрый, холодный, легкий, словно сложенный зонтик.

Он был почти голый, лишь на поясе маленькая кожаная сумочка, державшаяся на истрепанном ремне. В сумочке оказались несколько тонких пластин – квереонов.

Я включил аварийное питание, поставил «сайлента» на режим восстановления и спустился вниз, аккуратно держа тело Сантаны на плече.

– Это надо похоронить, – сказал я внизу.

Люди кивнули, и двое подхватили тело и унесли.

Со мной остался только тот человек, который дал мне нож. Высокий, в кожаной короткой куртке с меховым воротником. В узких прорезях глаз выпукло сидел черный густой зрачок, обтянутый такой же черной радужкой.

– Селет, – представился он, – а ты Марк.

– Да.

– Взял, что тебе было нужно?

– Да.

– Твоя машина еще будет работать?

– Должна. Ей нужно время.

– Тогда пойдем. Мы готовимся к чаепитию.

В центре селения, на круглой площади, расставлялись широкие деревянные скамьи. Их покрывали шкурами. Поднимался в небо оранжевый светлый костер, и в него то и дело подбавляли каких-то камешков. На празднично украшенном столе не было ничего, кроме кружек, раскрашенных в разные цвета. Из такой же кружки чаем поили Лондона.

Сам чай – ароматный травяной настой, булькал в котле, подвешенном над костром.

Люди тихонько собирались, в полном молчании рассаживались по местам. Занято было около трети скамей, и я уселся на одну из них рядом с Селетом. После яростной атаки на плоть «сайлента» я чувствовал себя умиротворенным. Руки и ноги казались легкими, на душе было светло.