Кристофер Прист - Лотерея

Я вспомнил Коланову виллу в окрестностях Джетры, долгие поиски истины и все многообразие приемов, последовательно применявшихся мною в этих поисках, ликующую уверенность, что путь к цели найден, и блаженное чувство обновления, испытанное мною, когда работа была закончена. В рукописи, лежавшей сейчас на полке гостиничного номера, содержалась вся моя жизнь — при том, конечно же, допущении, что слова содержат смысл. Я уже стал тем, что было мною написано, я определил себя написанным.

— Нет, — сказал я, — мне совсем не страшно.

— А вот мне страшно, потому-то я и хочу быть там рядом с тобой. Я не склонна доверять заявлениям врачей, что все их пациенты полностью восстанавливают свою индивидуальность.

Вместо ответа я крепко обнял Сери; после недолгого сопротивления она снова вытянулась рядом со мной.

— Мне еще надо подумать, — сказал я. — Но, скорее всего, я поеду на Коллаго и там уже все и решу.

Сери молчала.

— Мне нужно посмотреть, что там и как, — сказал я.

— А как насчет меня? — спросила Сери и прижалась щекой к моему боку. — Можно, я поеду с тобой?

— Да, конечно.

— И ты разговаривай со мной, Питер. Пока мы будем плыть, расскажи мне, кто ты такой. Мне очень хочется знать тебя.

Вскоре после этого мы как-то незаметно провалились в сон. Ночью мне приснилось, что я вишу на веревке под водопадом, вращаясь и дергаясь в неустанном течении струй. Мое тело и мой разум цепенели все больше и больше, но потом я пошевелился, и этот сон пропал.

В Шеффилде все время лил дождь. Фелисити выделила мне маленькую спальню с окнами на улицу, и там меня никто не беспокоил. Случалось, что я часами стоял у окна, глядя на ближние крыши и дальше, через них, на вселенскую тоску промышленного пейзажа. Уродливый, сугубо функциональный Шеффилд почти уже забыл о своем великом сталелитейном прошлом. Теперь он превратился в неопрятную путаницу улиц и улочек, растекшуюся на западе до Пеннинских гор и смыкавшуюся на востоке с маленьким городком Ротеремом.

Аккуратные коттеджи, любовно ухоженные садики — Гринуэй-Парк возник совсем недавно и выглядел на фоне старых, порядком запущенных пригородов Шеффилда безукоризненным образчиком мещанской респектабельности. По самой его середине была оставлена незастроенная площадка размером примерно в пол-акра; позднее ее засадили молоденькими деревцами, а местные собачники повадились выгуливать там своих собак. У Фелисити с Джеймсом тоже был пес, именовавшийся, в зависимости от обстоятельств, либо Джаспером, либо Малышом.

Через силу согласившись пожить какое-то время у них, я тут же ушел в себя, в моих мыслях царили смятение и неразбериха. Я был вынужден признать, что Фелисити оказала мне большую услугу, что я пустил прахом все свои мечты о здоровой деревенской жизни, превратил эту жизнь в черт знает что, и теперь нужно всеми силами выбираться из трясины, куда я сам же себя и загнал; признав все это, я совсем сник, стал тихим и покорным. Трезво осознавая, что все мои недавние неприятности так или иначе связаны с рукописью, я старался думать о ней как можно меньше. И в то же самое время я продолжал считать, что эта работа была для меня единственно верным путем самоосознания, и что я непременно достиг бы цели, не явись вдруг Фелисити со своими непрошеными заботами. В глубине души, на самой границе сознания, я постоянно ощущал злость и обиду.

Я сторонился Фелисити, сторонился ее мужа и детей, а заодно без устали подмечал всякую ерунду. Мое критическое внимание было буквально всеядным. Мне не нравился их дом, их привычки, их отношение друг к другу. Мне претили их друзья. Я задыхался от их ограниченности, их нормальности. Я не упускал из внимания застольные манеры Джеймса, его намечающееся брюшко и то, что он бегает по утрам трусцой. Я подмечал буквально все: какие программы они смотрят по телевизору, что Фелисити готовит, о чем они говорят с детьми. Эти последние, Алан и Тамсин, были отчасти моими союзниками, ведь ко мне тоже относились как к ребенку.

Я подавлял свои чувства. Я пытался участвовать в их жизни, выказывать благодарность, которую я, конечно же, должен был чувствовать, однако ничего из этого не выходило, потому что мы с Фелисити выросли совершенно разными. Она раздражала меня каждым своим поступком, каждым движением.

Дни складывались в недели, недели в месяцы; кончилась осень, наступила зима. Рождество дало мне блаженную возможность хоть немного расслабиться — потому что на эти дни дети стали для Фелисити куда важнее меня, — но, в общем, не только она действовала мне на нервы, но и я ей, видимо, тоже.

Каждый второй уик-энд Джеймс сажал нас в свой «вольво» и вез в Херефордшир, в Эдвинову халупу. Эти вылазки я воспринимал с ужасом, а все прочее семейство — с радостным энтузиазмом, ведь детям, говорила Фелисити, полезно бывать на природе и надо же Малышу хоть когда-то побегать без поводка.

Мало-помалу дом обретал божеский вид, о чем Джеймс и докладывал по телефону Эдвину и Мардж. Меня каждый раз отряжали работать в саду, прореживать буйно разросшиеся кусты и складывать их в компостную кучу. Джеймс и Фелисити с детьми на подхвате занимались ремонтом. Первой на очереди стала моя белая комната, пребывавшая до того в девственно-запущенном состоянии; теперь же окрашенные под слоновую кость стены идеально гармонировали с портьерной тканью, которую Мардж подробно описала моей сестрице при очередном разговоре по телефону. Джеймс нанял местных штукатуров и электриков, и вскоре коттедж обрел именно тот вид, о котором мечтали Эдвин и Мардж.

Как-то раз Фелисити вызвалась помогать мне в моей немудреной работе, и пока я был по другую сторону дома, она выкопала куст жимолости и бросила его в огромную кучу, которой предстояло со временем перегнить на компост.

— Это ведь жимолость, — смиренно возмутился я.

— Жимолость там, не жимолость, но этот куст засох.

— Многие растения, — сказал я, — сбрасывают на зиму листву. Так велит им природа.

— А тогда уж точно никакая это не жимолость, потому что они вечнозеленые.

Я спас несчастное растение из компостной кучи и посадил на прежнее место, но ко времени нашего следующего заезда оно странным образом исчезло. Я был до крайности опечален этим актом вандализма, потому что очень любил свою жимолость. Ее запах постоянно присутствовал в моей белой комнате, когда я писал; теперь я вспомнил об этом и вновь обратился мыслями к рукописи. По возвращении в Гринуэй-Парк я извлек ее из саквояжа и начал перечитывать.

На первых порах дело шло со скрипом, потому что текст меня очень разочаровал. Можно было подумать, что за эти месяцы слова неким образом захирели, усохли. То, что лежало передо мною, скорее походило на краткий скупой пересказ. Последние страницы были получше, но и они не удовлетворяли меня в полной мере.