Михаил Елизаров - Библиотекарь

— Расчет элементарно прост, — насупился Кислинг. — Если мы отказываемся, то закрутится мясорубка, которая унесет много жизней…

— Но мы были готовы к этому, — задумчиво сказал Цофин, — а Чахов предлагает отнюдь не простой компромисс. Да и я, честно говоря, не в лучшей форме…

Пришел и мой черед высказаться:

— А я не стану скрывать, что совершенно не имею опыта. Я всего лишь второй раз участвую в подобном мероприятии. Не подумайте, что я трушу, но мне бы не хотелось подвести вас…

— Ну, Алексей Владимирович, не принижайте своих способностей, — сказал Голенищев. — Разведка донесла, как вы лихо разделали гореловского библиотекаря Марченко, а он был совсем не новичок…

— Товарищ Латохин, — прервал молчание Акимушкин, — большую ты ответственность на нас взваливаешь. Ведь если мы облажаемся, ты останешься без Книги!

— Я верю в вас… — Латохин беспомощно улыбнулся. — Товарищи, я вот что думаю… — Он поскреб макушку, потом осененно сказал: — Вы поймите, это же вопрос не физической, а, если хотите, метафизической силы. Наше дело правое, мы победим в любом случае!

— А на каких условиях проводится поединок? — спросил Зарубин.

— Павлики не отказываются от изначальных правил, — оживился Латохин. — Есть оговоренная территория боя, любой может по желанию выйти, тогда он вне игры и участвуют оставшиеся, а там… Ну… По факту победы, одним словом…

— В принципе, гуманно, — согласился Зарубин. — Ладно, ребятушки, я — за. Ста смертям, как говорится, не бывать…

— Я и так сразу был согласен, — сказал Голенищев.

— Есть альтернатива? — кисло усмехнулся Цофин.

— Я человек компанейский, — Акимушкин обратился к нам. — Вязинцев и Кислинг, что вы решили?

Я, совершенно подавленный ситуацией, молча кивнул.

Кислинг пожал плечами:

— Всегда пожалуйста…

И Голенищев подвел итог:

— Товарищ Латохин, зови Чахова… Мы принимаем его условия.

Я услышал, как заплакала Таня. Марат Андреевич суетливо метался между Кислингом и Зарубиным. Тимофей Степанович, схватив Латохина за грудки, что-то грозно выговаривал ему. Старика еле оттащили.

Ко мне подошел Оглоблин. Он сразу сказал библиотекарям Акимушкину и Цофину:

— Я на несколько слов Алексея Владимировича. Хорошо?… Вы, Алексей, главное, не нервничайте. Броня у вас исключительная, такой ни у кого нет, я сам проверял — топор, шашка не берут, а штык и подавно… И еще, вдруг и вам поможет… — торопливо продолжал Оглоблин. — Лично я перед боем обычно стараюсь песню вспомнить, лучше всего про Великую Отечественную войну, про героическую смерть — и сразу настроение подходящее, боевой дух просыпается. Это, конечно, не Книга Ярости, но все же какой-то допинг. Кстати, мне Маргарита Тихоновна намекала, что вы, когда у нее бывали, все поняли…

Это была непростительная забывчивость. Ведь не для пустого времяпровождения долгие часы просиживал я у Маргариты Тихоновны, слушая голоса советских скальдов, летящие из черных дыр виниловых пластинок. Оставались считанные минуты, а нужно еще было успеть воспользоваться неразработанной техникой мужества.

Оглоблин махнул на прощанье рукой и вернулся в строй. Я же покрепче сжал рукоять клевца. В метре от меня с топором стоял решительный Голенищев, за ним Цофин, уже приготовивший к поединку два тесака. Вытащили из ножен сабли Зарубин и Кислинг. Тусклым серебром светился клюв латохинского кайла. Акимушкин безмятежно поигрывал шестопером, разминая застывшую кисть.

Напротив переминались семеро павликов — гладкие безликие фигуры, похожие на огромные белые пешки, только с острыми костылями наперевес.

«Мне кажется порою, что солдаты, с кровавых не пришедшие полей, не в землю нашу полегли когда-то, а превратились в белых журавлей, — умственно замычал я. — Они до сей поры с времен тех дальних летят и подают нам голоса. Не потому ль так часто и печально мы замолкаем, глядя в небеса», — я настороженно прислушался к себе — с душой ровным счетом ничего не происходило. В панике я подстегнул новые строчки: «Летит, летит по небу клин усталый, летит в тумане на исходе дня, и в том строю есть промежуток малый, быть может, это место для меня», — но песня немым скулежом метнулась из правого мозгового полушария в левое. Я подумал, что спохватился слишком поздно, но упрямо продолжал заклинать птичье бессмертие: «Настанет день, и с журавлиной стаей я поплыву в такой же сизой мгле, из-под небес по-птичьи окликая всех вас, кого оставил на земле…»

Чахов, смотавший кишки в клубок, вдруг с размаху кинул его в нашу сторону. Павлики рванули с места, как гончие, на бегу поменялись местами, и моим противником оказался совсем не тот боец, которого я примерял к себе. Он был уже почти рядом, когда я до конца уяснил свою задачу в этом поединке. Нахлынувший адреналин согрел, словно глоток спирта, живот счастливо задрожал, и я догадался, что это не страх, а гибельный азарт.

Я видел, Голенищев отступил на шаг, чтобы усилить будущий взмах, и его соперник, стоящий ко мне спиной, сделался идеальной мишенью для клевца. Острый удар штыка между лопаток только подбросил меня к цели. Все-таки Оглоблин постарался на совесть — протектор «белаза» не подвел, выдержал.

Я обрушил клевец на затылок голенищевского врага. Раздался дощатый треск. В следующую секунду будто литая молния пронзила мой сапог и ушла в землю. Рвотная боль плеснула из раненой ноги в голову и помутила ум. Мелькнувший приклад ошпарил свинцом висок, ухо и скулу. Красный звон затопил слух. Я упал, сверху рухнул раскинувший руки павлик. Он беззвучно закричал вывернутым наизнанку ртом, приподнялся на руках и вдруг страшно ударил меня лбом в переносицу, при этом голова павлика почему-то сразу раскололась, из нее, как птица, порхнул в небо вологодский топор, и бой на этом закончился…

Раньше мне было интересно, что такое «потеря сознания». Представлялось состояние сродни кошмару или сну. На деле все было много скучнее. Вначале я просто не существовал, потом появился вместе со светом из большого окна, лежал на спине, и надо мной простирался оштукатуренный потолок.

Я наскоро осмыслил мир и сразу ощутил его первое неудобство: лицо казалось туго спеленатым. Мне с трудом удалось приподнять руку, и я мельком увидел торчащую из предплечья капельницу. Я успел коснуться лица. На ощупь оно было отмороженным и каким-то тряпичным.

Похожий одновременно на ветеринара и агронома усатый мужик в белом халате и докторской шапочке бережно уложил мою руку на место:

— Очнулся, мотоциклист? Ну, с возвращением!

Я понял, что выжил, но особого ликования почему-то не ощутил. Недавний черный вакуум совершенно не казался мне страшным.