Урсула Ле Гуин - Глоток воздуха

И тут на тропинке я увидела мужчину. Это был один из менеджеров университетского кампуса. Страх, который испытывала птичка, придал мне мужества, и я осмелилась к нему обратиться.

— Извините, что отрываю вас от дел, — сказала я. — Я приехала сюда на конференцию, и мы с вами как-то встречались в главном здании. Дело в том, что тут птичка попала под сетку, которой огорожен кондиционер, и не может выбраться, а я ничем не могу ей помочь. — Этого было вполне достаточно, и продолжать не требовалось, но я уже не могла остановиться: — Ее, по-моему, сильно пугает шум мотора, и я не знаю, как тут быть. Вы уж меня извините… — С чего это я вздумала извиняться? И за что?

— Сейчас посмотрим, — сказал он, не улыбаясь, но и не хмурясь.

Свернул с дорожки и пошел со мной. Увидел, как молча бьется воробышек в клетке. И тут же отпер замок. Оказывается, у него имелся ключ.

Но воробей не видел, что дверца у него за спиной открыта. И продолжал биться о сетку. Я подобрала на дорожке веточку и бросила в переднюю стенку клетки, желая вспугнуть птичку и заставить ее свернуть в сторону дверцы. Но она полетела не туда, а забилась еще глубже, еще ближе к работающему механизму. Я подобрала еще ветку и, размахнувшись посильнее, снова попыталась вспугнуть птичку; мне это удалось: воробей выпорхнул из угла, развернулся в воздухе и вылетел наружу. А я так и продолжала стоять, глядя на открытую дверцу, в которую вылетела птица.

Потом мы с тем мужчиной закрыли дверцу, он запер ее, сказал: «Мне пора», и, не улыбнувшись и не нахмурившись, двинулся дальше по своим делам. Ну да, он же менеджер, у него в кампусе полно всяких дел. Но неужели он не испытал ни малейшей радости, выпустив маленького пленника? Вот о чем я теперь думаю. Неужели, имея ключ, возможность и желание кого-то выпустить на свободу, он, сделав это, все же не испытал ни капли радости? И это о его душе я думаю сейчас, если только это слово в данном случае подходит, точнее, о его духовности, ну, и о том воробье, конечно.

Все они были крылатые, те существа, о которых я часто вспоминаю.

Об этой птице мне особенно тяжело рассказывать. Она была морской чайкой. Чайки и на пляжах Клэтсенда, и повсюду в северной части Тихоокеанского побережья очень похожи друг на друга, но подразделяются на две подгруппы: взрослые чайки, белые, с черной полосой по краям крыльев и желтым клювом, и молодняк — размеры у них, как у взрослых, но оперение коричневое, весьма изящных очертаний. Чайки с криками парят над морем, потом резко падают вниз, ныряют, попутно ссорясь из-за пустяков, и ловко хватают добычу; множество чаек можно увидеть на воде в час заката там, где в море впадает ручей, а с наступлением сумерек они тихо поднимаются и улетают в морскую даль, где будут спать всю ночь, качаясь на волнах, точно флотилия маленьких белых корабликов со спущенными парусами и без топовых фонарей. Чайки едят все; чайки вычищают пляжи, как заправские мусорщики; чайки едят даже мертвых чаек. Поодиночке, вне стаи чайки не живут. Эти птицы — великолепные летуны, крупные, сильные, с чистыми перьями, прожорливые, подозрительные и бесстрашные. Порой, глядя, как они парят в воздушных потоках, я воспринимала их как часть этого ветра и этого моря, такую же неотъемлемую его часть, как пена морская, как песок на берегу, как туман, — ибо все это составляющие одного целого. Лишь в такие моменты прозрения я действительно способна была по-настоящему видеть чаек.

Но это как раз была одинокая чайка, чайка вне стаи, ибо она стояла одна у кромки невысокого прибоя со сломанным крылом. Сперва я заметила, что ее левое крыло как-то странно волочится по земле, а потом увидела и острый, как нож, обломок кости, торчавший из перепачканных засохшей кровью перьев. Кто-то напал на нее, кто-то чуть не оторвал ей крыло — возможно, акула, когда она нырнула, чтобы поймать рыбку. Чайка стояла не двигаясь. Когда я подошла ближе, она меня заметила, но ничем этого не проявила. Она не шарахнулась, как это обычно делают чайки, когда пойдешь в их сторону, а если не остановишься, то поспешно взлетают. Я остановилась. Она по-прежнему стояла на месте, погрузив плоские перепончатые лапки в неглубокую лужицу, оставшуюся после отлива. Уже снова начинался прилив. Чайка стояла и ждала, когда море само приблизится к ней. Мне стало не по себе при мысли о том, что чайку может найти собака, прежде чем до нее доберется море. Собак по этому длинному пляжу слоняется полно. Обычно собака вспугивает чаек, возбужденно лает, бросается на них, и чайки поспешно взлетают, хлопая крыльями; а собака трусит назад — это же домашняя собака — к хозяину, который успел уйти уже довольно далеко. Но чайка, которая не может взлететь, и запах ее крови, конечно же, приведут собаку в исступление; она начнет отчаянно лаять, начнет нападать на птицу, дразнить ее, мучить. Я очень живо все это себе представила. Мое воображение делает из меня то человека в высшей степени гуманного, то в высшей степени глупого; то дарит мне весь мир, то заставляет отправляться из этого мира в далекую ссылку. А чайка просто стояла и ждала — собаку, других чаек, прилива; в общем, того, что принесет ей жизнь, и старалась прожить свою жизнь целиком, до последней капли. Ее глаза смотрели прямо сквозь меня и видели только то, что хотели видеть, — море, песок, ветер.

Они приближались: двое из них. Дрожь, начавшись где-то в кончиках пальцев, пробежала по рукам Мэри и пробралась в сердце. Она должна стоять на своем. Мистер Янг так и сказал: стой на своем. Он, может, еще придет. Хорошо бы пришел, уж мимо него они бы ни за что не прошли. Господи, хоть бы Норман перестал так трясти своим плакатом! От этого ее только сильнее бьет дрожь. Этот плакат Норман сделал собственноручно, но он получился совсем не такой, какой велел мистер Янг. Норман не имел никакого права так поступать! Вечно он все делает по-своему. Это война, сказал мистер Янг, и мы — армия Справедливости. Мы — ее солдаты. Они подступали все ближе, и теперь у Мэри даже коленки задрожали, но она стояла твердо, она стояла на своем.

Старик, стоявший перед ними на тротуаре, высоко поднял какой-то прикрепленный к палке плакат и, увидев их, еще сильнее принялся размахивать этим плакатом, трясти его, раскачивать вверх-вниз. На плакате было что-то неразборчиво написано черной краской и нарисован какой-то зверек, напоминавший опоссума.

— Что это? — спросила Шари, и Делавэр ответила:

— Кого-то машина сбила, наверное.

Рядом со стариком стояла еще женщина, которой из-за плаката почти не было видно. Наверное, вместе ехали, подумала Делавэр. Женщина что-то им кричала. И Шари спросила:

— А она — кто?

— Не знаю, идем скорей, — раздраженно бросила Делавэр, потому что этот старик действовал ей на нервы. Он вдруг начал делать плакатом какие-то странные движения, словно собирался зарубить их с помощью своего дохлого опоссума. А женщина оказалась довольно хорошенькой да и одета была очень мило, но, когда они подошли ближе, она не только не перестала что-то выкрикивать, а, наоборот, завопила еще громче: