Юрий Никитин - Сингомэйкеры

Я сжался, трудно что-то объяснять общечеловеку, а в Глебе Модестовиче эта общечеловечность сочится из всех ноздрей, но он смотрит добрыми коровьими глазами, часто моргает и сопит жалобно, я ответил без охоты:

— У меня нет к ним ни того, ни другого.

— Но как же…

— Глеб Модестович, честно, ей-богу!

Он развел руками, глаза беспомощно замигали.

— Но вы так отзываетесь о них.

В кабинет бесцеремонно зашел Цибульский, кивнул панибратски и начал рыться на полках, словно в своем сарае запчастей для машины. Я вздохнул, но до обеда еще десять минут, ответил с терпеливой безнадежностью:

— Это не презрение. Кому-то нужно заглядывать дальше. Права человека уже не надо защищать — они утвердились. Их и защищать сейчас как-то неловко, не находите?.. Что-то эти защитники помалкивали, когда в их странах были диктаторские режимы! А как только пали, так эти герои начали кричать громче всех о свободах и правах.

Цибульский оглянулся через плечо, я уловил хитрый огонек в глазах. Глеб Модестович смотрел угрюмо, порывался возразить, но интеллигентность не позволяла, наконец сказал, защищаясь:

— Я не жил при диктаторских режимах!

— Наши ведущие правозащитники жили, — напомнил я. — Вернее, ваши. Но тогда были исправными партийными функционерами. И не на последних ролях, кстати! А потом вдруг быстренько перестроились. Эта гнусность тогда так и называлась «перестройка». Не помните? Поройтесь в печати тех лет. Я читал внимательно, это моя профессия… Везде перестроившегося человека считали подонком, а у нас это стало государственной политикой. Утром были рьяными коммунистами, а в обед по сигналу сверху стали защитниками свобод и ярыми антикоммунистами!.. Ну да ладно, все человеки, я все равно их не презираю, хотя стоило бы.

— Так в чем же тогда…

Я посмотрел на часы.

— Как вам сказать… Как я уже вякнул, кто-то должен смотреть и дальше. За горизонт. Находились люди, что заглядывали за этот виднокрай, когда права человека были еще в подполье! Сейчас они вот, наяву, в них живем.

— По ним живем, — уточнил он.

— Вот-вот, по ним. А раз так, то позарез надо знать, что дальше за этими правами! Это плохо, когда горизонт приблизился вплотную. Простому электорателю неважно, что за горизонтом, а политик обязан видеть!

Он хлопал глазами, старался понять, мне стало его жалко, не люблю ломать укоренившееся мировоззрение людей, хороших людей и хорошее мировоззрение. Понимаю, Арнольд Арнольдович или даже грубоватый Жуков не хотят вторгаться в такие деликатные области, Глеб Модестович у всех вызывает симпатию, но, по мне, раз уж настойчиво домогаешься «правды», то получи — жестокую и неуютную.

— И что, — спросил он почти шепотом, — там… на следующем витке?

— Ожидаемая неожиданность, — ответил я.

— Это… как?

— Право интеллектуального меньшинства, — ответил я без всякой жалости. — Дурость и перегибы системы прав человека уже сейчас достигли той стадии, что высоколобые наконец перестали чувствовать свою вину, что умнее и талантливее слесарей и домохозяек. И неминуемо возьмут власть в свои руки. Уже берут, присмотритесь! Слесаря же должны хорошо слесарить, а домохозяйки — хозяйничать в доме. Но не управлять государством.

Цибульский вытащил огромную коробку и удалился с нею, бережно прижимая к пузу. Глеб Модестович молчал, я даже удивился, что не спорит. Возможно, и сам смутно понимает, что не все так хорошо, если общество в первую очередь откликается на массовые запросы, что значит — запросы далеко не интеллектуалов. Наконец задвигал кожей на лбу, заморгал, я думал, что сейчас втянется под черепаший панцирь устоявшегося мнения, под ним спокойно и уютно, там он «как все люди», тем более — интеллигентные, но он поинтересовался как будто уже деловито:

— Значит, и на том витке права будут?

— Именно на том и будут, — ответил я с облегчением. — Справедливые! Сейчас эти «права», как асфальтовый каток, придавили и уравняли всех. Вернее, распластали! В начальной стадии внедрения прав это было прогрессом: тогда больше прав было у людей хитрых и нечистых на руку, что сумели взобраться на вершину власти… Их уравняли в правах со слесарями, что правильно, но со слесарями нельзя уравнивать и тех, кого условно назовем профессурой…

В обед, когда мы уютно расположились в кафе, я все еще чувствовал неловкость за свою ультрость, но помалкивал, когда долго расправлялись с холодными закусками, и только за горячими блюдами заметил, что Цибульский поглядывает на меня хитро, словно собирается тайком сунуть за шиворот ящерицу.

Я закончил с бифштексом, остались сырники и чай, он придвинулся ко мне со стулом и сказал заговорщицки:

— Евгений Валентинович, вы очень хорошо объяснили нашему добрейшему Глебу Модестовичу насчет прав.

— Спасибо, — сказал я настороженно.

— На здоровье. И даже в той области, что именно придет после правового общества…

— Спасибо, — повторил я, — но, чувствую, меня занесло, как Остапа. Новичку непозволительно так широко раскрывать хлебало. Все-таки я еще слишком мало знаю.

— И все верно объяснили, — договорил Цибульский, он чуть улыбнулся. — Тогда не зацикливайтесь на этом.

— На чем?

— На пропаганде между нашими сотрудниками.

— Да это я от безделья, — ответил я. — До обеда было время, а новую работу десять тысяч курьеров еще не принесли.

— Понимаю. Но все равно… Скажу по секрету, что мы уже знаем, что будет после правового.

У меня вырвалось невольно:

— Что?

Он хитро улыбнулся.

— Постарайтесь апнуться. Тогда эта информация станет доступной и для вас.

Апанье, понятно, хоть и зависит от моих усилий, но оценивается вышестоящими товарищами. Сочтут, что достоин апа, — хорошо, нет — нет, а могут еще и понизить лэвэл, мы в демократическом мире, где терять еще легче, чем находить. Мое дело — пахать и пахать. Однажды приснилось, что потерял работу, проснулся в холодном поту. Даже не из-за высокой зарплаты: о таком поле деятельности раньше даже мечтать не мог…

Еще с первой недели слышал про массажные кабинеты для наших сотрудников, но столько работы, что игнорировал, но сегодня Жуков и Цибульский чуть ли не силой затащили меня, объяснив, что после массажа буду работать еще лучше.

Уютный кабинет, стандартный стол, разве что добавочные валики для головы и ног, но вместо здоровенного массажиста у стола в ожидающей позе стоит чуть ли не дюймовочка с тонкой фигурой, слишком хорошенькая для того, чтобы быть… настоящей массажисткой.

— Ладно, — пробурчал я, отступать поздно, — только самый общий. И недолго.

— Как скажете, — ответила она нейтрально.

Я лег мордой вниз и закрыл глаза. Не знаю, был ли я обрадован или больше разочарован, но у нее оказались сильные руки со стальными мышцами, умело и точно находила в моей спине участки с отложениями извести, безжалостно разламывала, растирала, заставляя не только морщиться, но и всхрюкивать от боли. Потом взялась за ноги, холодно и точно назвала все признаки болезней людей моей профессии, сообщила, что у меня наверняка начинается простатит и даже аденома, хоть пока и небольшая, но, к счастью, не полезла проверять.