Филип Дик - Валис

– Ладно, хватит, – сказал Жирный.

– Кевин прав. Иди и трахни кого-нибудь.

– Кого? Они все мертвы.

– Есть другие. Те, кто еще жив. Трахни какую-нибудь девицу, пока она не умерла, или ты не умер, или кто-нибудь еще не умер, какой-нибудь человек или животное. Ты сам говорил: вселенная иррациональна, потому что разум, стоящий за ней, – иррационален. Ты иррационален и знаешь об этом. Я иррационален. Мы все такие. Я бы написал об этом книгу, вот только никто не поверит, что группа человеческих существ может быть настолько иррациональна.

– Поверят, – проговорил Жирный. – После Джима Джонса и девяти сотен человек в Джонстауне…

– Уходи, Жирный, – сказал я. – Отправляйся в Южную Америку. Поезжай в Соному и поживи в коммуне Лэмптонов, пока они не бросят это дело, в чем я лично сомневаюсь. У безумия своя динамика – оно усиливается. – Я ходил взад-вперед и стучал себя кулаком в грудь. – Девочка мертва, Глория мертва. И никто не воскресит их.

– Иногда я мечтаю…

– Я напишу это на твоем надгробии.

Получив паспорт, Жирный на самолете «Исландских авиалиний» отправился в Люксембург – так было дешевле. Нам пришла от него открытка из Исландии, а месяцем позже – письмо из французского города Мец. Мец находится на границе с Люксембургом – я посмотрел в атласе.

В Меце – Жирному понравился этот театрального вида городок – Лошадник познакомился с девушкой и прекрасно проводил время, пока она не сократила его финансы наполовину. Он прислал нам ее фото; девушка была очень хорошенькая и немного напомнила мне Линду Ронштадт – такой же овал лица и стрижка. Больше фотографий Жирный не присылал, поскольку девушка стянула его камеру. Она работала в книжном магазине. Жирный так и не сказал нам, удалось ли затащить ее в постель.

Из Меца он отправился в Западную Германию, где американский доллар ничего не стоит. Он немного умел читать и говорить по-немецки, так что в Германии Жирному было относительно легко. Однако он стал писать все реже и в конце концов совсем замолк.

– Если бы у него что-то вышло с французской девушкой, – заметил Кевин, – он бы об этом упомянул.

– Судя по всему, что-то было, – сказал Дэвид.

Кевин возразил:

– Если бы было, Жирный бы уже выздоровел и вернулся. А раз не вернулся, то ничего и не было.

Прошел год, и от Жирного пришла телеграмма – он возвращался в Штаты, в Нью-Йорк, где жили его знакомые. Он написал, что вернется в Калифорнию, когда вылечится от мононуклеоза, [20]который умудрился подцепить в Европе.

– Так он нашел Спасителя? – спросил Кевин. В телеграмме об этом ничего не говорилось. – Впрочем, он бы сказал. Это как с француженкой: мы бы знали.

– Ладно хоть жив, – обронил Дэвид.

– Смотря что понимать под словом «жив», – хмыкнул Кевин.

Пока суд да дело, у меня все шло неплохо – книги продавались, и я получал больше денег, чем мог потратить. Собственно, у всех нас дела шли неплохо. Дэвид держал табачный магазин на городской торговой аллее – одной из самых красивых в графстве Оранж. Новая девушка Кевина относилась к нему, да и к нам, мягко и тактично; она отлично понимала его специфическое чувство юмора.

Мы рассказали ей о Жирном и его исканиях, а также о француженке, стащившей «Пентакс». Девушке захотелось познакомиться с Жирным, да и все мы уже ждали его возвращения. С рассказами, фотографиями и подарками.

А потом пришла еще одна телеграмма. На сей раз из Портленда, из Орегона. Телеграмма из двух слов.

И больше ничего. Только два удивительных слова.

Ну, подумал я. Нашел? После долгого перерыва «Рипидонову обществу» предстоит вновь собраться на пленарное заседание?

Все вместе и каждый по отдельности мы едва ли помнили те события. Предпочли забыть их. Слишком много боли, слишком много надежд вылетело в трубу.

Когда Жирный прилетел в Эл-Эй-Экс – так называется лос-анджелесский аэропорт, – мы встречали его вчетвером: я, Кевин, Дэвид и похожая на лисичку подружка Кевина – Джинджер, яркая высокая блондинка с вплетенными в косички красными ленточками. Эта колоритная барышня могла проехать ночью чертову уйму миль, чтобы только выпить ирландского кофе в каком-то захолустном ирландском баре.

Вместе с толпами других людей мы слонялись взад-вперед, болтали, и тут внезапно и совершенно неожиданно для нас в толпе прибывших пассажиров показался Жирный Лошадник. Улыбающийся, с чемоданчиком в руке, наш друг возвратился домой. При галстуке и в прекрасном костюме, сшитом на Восточном побережье, – последний писк моды. Для нас было потрясением увидеть его – полагаю, подсознательно мы ожидали изнуренного доходягу с пустыми глазами, едва способного брести по коридору.

После дружеских объятий мы представили Жирному Джинджер и поинтересовались у него, как дела.

– Недурно, – сообщил Жирный.

Мы пообедали в ресторане дорогого отеля неподалеку. За едой говорили мало. Жирный казался замкнутым, но не подавленным. Я решил, что он устал. Его лицо хранило следы долгого путешествия. Такие вещи всегда оставляют след.

– А что в чемоданчике? – поинтересовался я, когда принесли кофе.

Отодвинув тарелки, Жирный водрузил чемоданчик на стол и открыл его ключом. В чемоданчике лежали папки, из которых Лошадник выбрал одну – они были пронумерованы. Внимательно посмотрел на папку, чтобы убедиться, что вытащил ту самую, и передал ее мне.

– Загляни внутрь, – предложил он мне с легкой улыбкой.

Так улыбаются, когда дарят кому-то подарок, зная, что он понравится, и просят сразу развернуть его.

Я открыл папку. Там оказались четыре глянцевые фотографии восемь на десять, совершенно очевидно, сделанные профессионалом, – они напоминали снимки, какие бывают в рекламных агентствах и на киностудиях.

Фотографии изображали греческую вазу, а на ней рисунок мужчины, в котором мы узнали Гермеса. Обвивала вазу двойная спираль, красная на черном фоне. Молекула ДНК, в этом не могло быть ни малейшего сомнения.

– Две тысячи триста или четыреста лет, – сообщил Жирный. – Не рисунку, а самой вазе, гончарному изделию.

– Горшок, – проговорил я.

– Я увидел ее в афинском музее. Она подлинная. Мнение не мое – я не специалист. Подлинность установлена экспертами музея. Я говорил с одним из них. Он не понимал, что означает орнамент, и очень заинтересовался, когда я объяснил что к чему. Вазы такой формы – krater – позже использовались как купели для крещения. Одним из греческих слов, которые всплыли у меня в голове в марте семьдесят четвертого, было греческое слово krater . Я услышал его в связи с другим греческим словом – poros . Словосочетание poros krater обозначает «известняковая купель».

Несомненно, дохристианский рисунок был не чем иным, как двойной спиралью Крика и Уотсона. Формой, к которой они пришли после многих лет проб и ошибок. И вот она на древней вазе, нарисованная абсолютно правильно.