Пьер Буль - Планета обезьян

Попробуйте себе представить гигантский зал невероятной высоты, битком набитый обезьянами, орущими, жестикулирующими, охваченными истерией, обезьянами, которые суетятся, мечутся, прыгают, сталкиваются и разбегаются не только на полу, но и кишат на всех стенах до самого потолка. Ибо здесь повсюду устроены лестницы, сетки, канаты и трапеции, чтобы обезьяны могли перемещаться во всех трех измерениях и в любом направлении. Таким образом этот обезьяний рой заполнял почти весь объем зала, напоминавшего колоссальную клетку для показа четвероруких в некоем сумасшедшем зоопарке.

Обезьяны буквально летали в этом замкнутом пространстве, всегда успевая за что-нибудь уцепиться, когда падение казалось неминуемым. И все это среди адского шума восклицаний, вопросов, ответов, криков и, наконец, просто воплей, не имеющих ничего общего с разумной речью. Там были, например, обезьяны, которые лаяли, да, да, именно лаяли без всякой видимой причины, перелетая на конце веревки из одного угла зала в другой.

— Вы когда-нибудь видели что-либо подобное? — с гордостью спросил меня приятель Корнелия.

Я охотно признался, что не видел. Но мне пришлось долго вспоминать все доброе, что я до сих пор узнал об обезьянах, чтобы по-прежнему относиться к ним, как к разумным существам. Ибо любое мыслящее создание, попав в этот цирк, неизбежно пришло бы к выводу, что присутствует на шабаше умалишенных или взбесившихся зверей. Здесь все походили друг на друга и ни в ком не было даже проблеска мысли. Все были одинаково одеты, и на всех мордах застыла та же маска сумасшествия.

Вспоминая об этом, я с горечью чувствовал, как по уже установившейся обратной связи, благодаря которой участники земных событий приобретали в моем сознании внешность горилл или орангутангов, теперь эта обезумевшая толпа обезьян представала передо мной в людском обличий. Это люди рычали, лаяли и хватались за концы веревок, чтобы, раскачавшись, побыстрей достигнуть другого конца зала. Все новые и новые сцены мелькали в моей разгоряченной памяти. Помню, как после долгих наблюдений мне удалось обнаружить некоторые детали, указывающие, что вся эта дикая кутерьма все же имеет отдаленное отношение к более или менее разумной деятельности. Среди звериного рычания и воя проскальзывали иногда понятные слова. Самец-горилла, взгромоздившись на высоченный помост, не прерывая истерической жестикуляции, время от времени хватал сильной ногой кусок мела и писал на доске новую цифру, очевидно, имевшую какое-то значение. Но и он тоже вспоминался мне теперь в человеческом облике.

Мне удалось избавиться от этой галлюцинации лишь тогда, когда я усилием воли вернулся к своей теории происхождения обезьяньего общества: несомненное сходство между финансистами и дельцами Земли и Сороры только подтверждало мою правоту.

Самолет пошел на посадку. Я снова был в столице. Зира пришла встретить меня в аэропорт. Еще издали я заметил ее студенческий, сдвинутый на ухо колпачок и искренне обрадовался. И когда после всяких таможенных формальностей она очутилась передо мной, я едва удержался, чтобы ее не обнять.

Почти целый месяц после возвращения я провалялся в постели, видимо, заразившись чем-то на месте раскопок. Болезнь моя сопровождалась неожиданными скачками температуры и походила на малярию. Я не ощущал физической боли, однако разум мой был словно в огне: я без конца перебирал в памяти все подробности, приоткрывшие передо мной завесу страшной тайны. Не оставалось никаких сомнений, что задолго до обезьяньей эры на Сороре существовала человеческая цивилизация, и эта мысль опьяняла и ужасала меня.

Сколько я ни размышлял, я так и не смог определить своего отношения к этому факту, испытывая одновременно и гордость и глубочайшее унижение. Гордость, потому что обезьяны все-таки ничего не изобрели и оказались в конечном счете обыкновенными подражателями, а унижение — потому что те же обезьяны сумели с такой удивительной легкостью усвоить человеческую культуру.

Как же это могло произойти? В бреду я постоянно возвращался к этому вопросу. Разумеется, все цивилизации, да и наша тоже, не бессмертны, об этом мы знаем давно, и все же столь полное и бесследное исчезновение человеческой цивилизации на Сороре угнетает разум. Что было тому причиной? Внезапная гибель? Катаклизм? Или медленная деградация людей и постепенное развитие обезьян? Я склоняюсь к последней гипотезе, тем более что нахожу чрезвычайно характерные признаки такой эволюции в современной жизни и занятиях обезьян.

Взять хотя бы огромное значение, которое они придают биологическим и физиологическим исследованиям. Так вот, теперь я начинаю понимать! В глубокой древности многие обезьяны служили человеку объектами для опытов в различных лабораториях. И именно эти обезьяны должны были перенять эстафету, именно им предстояло стать застрельщиками грядущей революции. И они, естественно, начали с подражания своим хозяевам, имитируя их жесты и поступки. А ведь их хозяевами были ученые: биологи, физиологи, медики или санитары и сторожа. Отсюда это сохранившееся до сих пор необычайное пристрастие к исследованиям в определенных областях.

Да, но какова же судьба людей?

Хватит думать об обезьянах! Вот уже два месяца я не видел моих бывших товарищей по заключению, моих человеческих братьев. Сегодня я себя чувствую лучше. Меня больше не лихорадит. Вчера я уже сказал Зире — во время болезни она ухаживала за мной, как родная сестра, — я сказал ей, что хотел бы возобновить работу в ее отделении. Похоже, это ее-не слишком обрадовало, но возражать она не стала. Пора навестить моих подопечных.

И вот я снова в зале с клетками. Странное волнение охватывает меня еще на пороге. Я вижу теперь этих созданий совсем в ином свете. Прежде чем войти к ним, я с тоскою вопрошал себя: неужели после двух месяцев отсутствия они меня даже не узнают? Но они узнали! Все взгляды обратились ко мне, как прежде, и, пожалуй, даже с большей почтительностью. Мне кажется, что они смотрят на меня по-новому, по-другому, совсем не так, как на своих сторожей-горилл. Нет, наверное, это игра воображения. И все-таки я различаю в их глазах почти неуловимые искорки любопытства, необычное волнение, тени древних воспоминаний, которые стремятся преодолеть преграду животной тупости, и, может быть, даже… слабый проблеск надежды.

Мне кажется, я сам последнее время бессознательно пробуждаю в них надежду. Одна мысль об этом приводит меня в состояние восторженного волнения. Неужели мне, именно мне, Улиссу Меру, заброшенному судьбой на неведомую планету, суждено здесь стать орудием возрождения рода человеческого?