Ксения Букша - Время вышло. Современная русская антиутопия [сборник litres]

– Я сажусь за инструмент, – предупредил Арсений. – Начнём нашу встречу.

Арсений заметил движение справа, краем глаза. Поворачивать голову не спешил, Флоэма могла отреагировать чрезмерно, но скосил глаза к прозрачной стене. Ховер. Машина, качая бортами, держалась к югу, солнце играло на фонаре. Всего лишь ховер. Интересно, у Нюты-Марии есть ховер? Наверняка, вряд ли она добирается до башни общественным транспортом. У таких, как Нюта-Мария, должен быть ховер, иначе какой смысл…

Арсений остановил мысли и сел за рояль. Размял пальцы. Классика. Мизи предпочитает классику. Начнём. Вариации Гольдберга.

Пальцы слушались плохо, сказывался вчерашний Митридат, Арсений сконцентрировался.

Коснулся клавиш…

Сегодня надо сыграть что-нибудь попроще, подумал Арсений. Что-нибудь успокаивающее, простое, классическое. Лунную. Нет ничего более классического, чем Лунная соната.

– Лунная соната, – объявил Арсений. – Бетховен.

Он начал играть.

Его самого всегда успокаивала музыка. Арсений начинал играть и через минуту чувствовал, как мир потихоньку отступает, остаётся лишь музыка и музыка. К тому же за игрой смена проходила быстрее.

– Эта музыка говорит нам о мире, в котором мы живём. О природе, о любви, о том, что великое искусство проистекает из самой сущности бытия. Искусство повсюду. И сегодня мы поговорим не только о музыке, сегодня мы обратимся к поэзии…

Арсений играл и рассказывал, Флоэма не показывалась и оставалась бесшумной.

Обитель оставалась подозрительно безжизненной.

На секунду Арсений с надеждой подумал, что эта сука сдохла. Жрала с утра собственную шерсть, жрала – не могла остановиться, пока не подавилась и не задохнулась. И лежит сейчас где-нибудь, околевшая, с высохшими глазами…

Арсений тут же отогнал эти неладные мысли. Если Флоэма сдохнет… Это катастрофа. Новое место вряд ли удастся найти сразу, потребуется как минимум год. И вряд ли это место будет таким же хорошим…

Арсений прикусил язык и мысленно пожелал Флоэме здоровья, долголетия, хорошего настроения, бодрости и всего-всего прочего.

– Поэзия Серебряного века ценится как знатоками литературы, так и широкой публикой. Серебряный век подарил миру множество прекрасных имён, но даже среди них фигура Иннокентия Анненского стоит особняком. Анненский – ведущий представитель интеллектуального направления в русской поэзии, предтеча Блока, Гумилёва, Тарковского…

Она возникла, вдруг появившись на одной из бархатных лежанок. Арсений не успел заметить, как она запрыгнула на подушки, действительно словно появилась.

Глаза большие и зелёные, гораздо больше глаз любой обычной мизи. Такие глаза намекали на редактирование, впрочем, вряд ли это действительно было так, редактированные мизи давно вышли из моды, сегодня ценилась естественность и натуральность. Если не редактирование, то кровь. Флоэма, результат отборной евгеники, чудо селекции, сочетающее необычайную красоту, грацию и силу. И ум. Чем больше глаза, тем лучше развит мозг, тем тоньше восприятие мира. Флоэма. Похожа на тонкую статуэтку, что подчёркивал способ передвижения – Флоэма замирала, почти невидимым взмахом перепрыгивала и замирала снова. Шерсть необычного седого цвета, отчего перемещения Флоэмы напоминали перекаты ртути. Лапы длинные, что указывало на присутствие восточных линий, вытянутая треугольная морда, как на древних изображениях Баст.

– Поэтические структуры Анненского зачастую подчёркнуто дистанцированы от современности и тем более злободневности, поле поэта – Античность, отчасти Ренессанс, его лирический герой предпочитает оставаться в стороне, его роль – роль наблюдателя, с грустью отмечающего гибель и увядание…

Порода. Экстерьер. Изящество. Благородство в каждом жесте. Арсений ни разу не видел, чтобы Флоэма чесалась в присутствии посторонних или позволяла себе какой-либо другой неприличный туалет.

– Образное пространство Анненского кажется архаичным лишь на первый взгляд, однако…

Лунная соната закончилась, Арсений переключился на Вивальди, но тут же вспомнил, что чересчур энергичная музыка может подействовать на Флоэму возбуждающе, не стоило связывать условным рефлексом музыку и возбуждение, возбуждение стоит привязать к иному, не столь явному раздражителю. Арсений переключился на Моцарта.

Моцарта Флоэма любила, это Арсений заметил давно. Под Моцарта она обычно спала, вытягивалась на лежанке, дышала ровно, иногда начинала урчать и чуть подрагивать хвостом, поэтому Моцарта любил и Арсений. Он исполнял бы его каждый день, но Нюта-Мария контролировала репертуар и следила, чтобы музыкальные произведения повторялись не чаще раза в месяц, а поэтические повторяться не должны были вовсе, за исключением случаев искренней радости. Искренне радовалась Флоэма редко.

Играя Моцарта, Арсений отдыхал, на Моцарте можно было продержаться полчаса, а то и больше. Нюта-Мария тоже любила Моцарта.

Арсений закрыл крышку рояля. Флоэма привстала на своей лежанке, потянулась, зевнула широко, исчезла и через секунду появилась на крышке рояля в нескольких сантиметрах от лица Арсения.

Он с трудом удержался, чтобы не отпрянуть. Флоэма вытянулась и поставила лапу Арсению на щёку.

Лапа тёплая.

Флоэма провела по щеке Арсения тёплой лапой, шершаво, пока шершаво.

– Стихи Иннокентия Анненского высоко ценила Анна Ахматова, его сборник «Кипарисовый ларец» был настольной книгой Александра Блока. Неоспоримо влияние Анненского на поэтов поздней эпохи…

Пора. Пора, подумал Арсений. Сейчас.

– Современники отмечали, что лирика Анненского находится в перекличке с поэзией другого гения – Райнера Марии Рильке. Это не удивительно, Рильке любил и высоко ценил русскую литературу и поэзию…

Сейчас. Сейчас.

– В своих стихах, простых, но необычайно выразительных, Райнер Мария Рильке отразил боль и надежды поколения, жизнь которого прошла в ожидании мировой войны…

Арсений отметил, как нервно задёргался хвост Флоэмы.

Насколько Флоэма любила немецких композиторов, настолько же она не переносила немецких поэтов, Арсений это тоже давно подметил. Гейне вызывал истерический чёс, Гёльдерлин заставлял шипеть и выгибать спину, Рильке…

Разумеется, эта дрянь ничего не понимала в немецкой поэзии, но сам строй языка, лязгающие его звуки будили во Флоэме ярость.

Рильке выпустил бурю.