Татьяна Замировская - Смерти.net [litres]

– Это от тебя, это будет твой ребенок.

Я не знала, как на такое реагировать. С одной стороны, мне положено было обрадоваться: ведь это что-то из ряда вон выходящее, начало новой эры и рождение нового мира. С другой – мне все время казалось, что после этой странной отсрочки мы с А. все-таки сможем быть вместе – как только я разберусь, как только я разберусь. Увы, после того как я разобралась, выяснилось, что я ни в чем не разобралась. А. сказал, что у меня есть право не реагировать, но, конечно же, он должен быть с ней рядом, пока она не родит этого ребенка, а потом – пока она его не вырастит. У А. не было детей при жизни, и случившееся его невероятно взволновало, и я не могла не признать: это, черт подери, важно. Конечно, поначалу мы все бессердечно, ни во что особо не веря, ожидали, что томная, липкая, глуповатая красавица-русалочка родит какую-нибудь водянистую консерву, рыбку-пиранью, которая сожрет ее по дороге, или обтянутое тонкой, покрытой синими венами кожей собрание сочинений Томаса Вулфа; и будет нянчить это хлипкое тонкокожее собрание, как собака с ложной беременностью усыновляет и отчаянно выкармливает варежку или грязную стельку.

Тем не менее русалочка родила настоящего младенца – толстого, немного сердитого и совершенно беспомощного, как и все настоящие младенцы. Потеряла много крови, чуть не умерла, еле спасли; причем спасали настоящие профессиональные врачи, никакого фона или контекста – почему-то было понятно, что может умереть. Про ребенка мы тоже сразу поняли – то ли по тому, как она его яростно, зверино защищала, то ли по первым соплям и коликам – что он тоже смертный, хрупкий и разрушимый. Потому что тот, кто его родил, не знает и никогда не сможет принять мысль о том, что мы все мысль.

Все новое возникает из памяти. Бог – это память.

Это был бы единичный случай, но спустя несколько месяцев забеременела рыжая девушка с седыми висками, кактусовая жертва, пианистка-страдалица, гриппозная кошечка – к счастью, забеременела не от моего мужа, а от С. Она одно время мучительно общалась с обоими в некоем романтическом тоне, сулящем надежду и судьбу (что доставляло мне страдания, но я сама заслужила, сама виновата); наверное, выбирала, но потом усилием воли разорвала так и не начавшиеся толком отношения с моим мужем (она уверяла, что это все было ради меня, но я ей не верила и ненавидела себя за металл и чугунную едкость в голосе, но что я могла с этим сделать? не убивать же себя всякий раз, когда в себе разочаровываешься) и съехалась с С. А потом забеременела. Поначалу мы были в панике: неужели прощелкали тот факт, что девчонка таки нейрозомби? Мы отчего-то считали, что дети могут быть только у нейрозомби-женщин. Но выяснилось, что дети могут быть и у нейрозомби-мужчин. После этого до нас стали доходить свидетельства новых беременностей, новых рождений, новых людей – и все эти люди были нейрометисами; потомками нейрозомби и дубликатов.

Видимо, для того чтобы где-то зародилась жизнь, точную индивидуальную копию нужно смешать с размытой коллективной памятью. Такой простой рецепт, кто бы мог подумать.

В какой-то момент мы сами решили придать нашему миру онтологический статус единственного существующего. Музей отменился – теперь у нас были смерть и жизнь. Нейрометисы-малютки взрослели, вставали на ноги, отказывались от грудного вскармливания, плохо приучались к горшку и отчаянно плакали в поликлиниках во время плановых прививок, которые, конечно же, ничего не значили, кроме активации коллективной памяти о коллективном иммунитете. Их родители-нейрозомби тоже взрослели и старели – несомненно, когда они станут совсем слабыми, они умрут, и в этом нет ничего ужасного.

А. был вынужден как-то психологически справляться с тем, что первая смерть нового мира, как и первое рождение, связана именно с ним. Он отшучивался, повторяя, что это все оттого, что он единственный тут настоящий мертвый, не такой, как мы все. Но потом мы перестали воспринимать это все как шутку, и он перестал шутить. Продолжила ли я его любить после этого всего? Ты прекрасно понимаешь, что это не важно. По-моему, я вообще не умею любить. И это тоже не важно.

Изменив наш статус в первую очередь для нас самих, мы наконец-то ввели кое-какие законы. Возникли учебные заведения для новеньких людей: ясли, садики для малышей, школы. Появились рабочие места. Было принято важнейшее, вероятно, основополагающее решение – скрывать от всех новых людей, что наша реальность – это скачанный интернет для мертвых, замкнутый на памяти вещей. О том, что бог – это память, знает только первое поколение дубликатов. Да, еще долго в наших школах и детских садиках многие люди, дети, уборщицы и дворники дяди Володи формировались, как послушная пустота, из глины памяти и неукоснительно загустевающего цемента контекста. Самолеты летали пустые на четверть, потом на треть. Но со временем новые люди вытеснят контекст. Или, наоборот, достроят его новыми впечатлениями. К тому же, кто знает – может быть, те призрачные фоновые люди, которые являются контекстом, когда-нибудь тоже станут любить, размножаться и умирать. И через несколько десятков лет уже будет сложно отличить, где настоящие люди, а где просто контекст. Грань между контекстом и настоящим такая тонкая, что я ее совсем размазала, извини.

На данный момент мне кажется, что мы – настоящие мертвые, дубликаты, свидетели сингулярности – наверное, все-таки бессмертные. Но кто знает – вдруг мы однажды тоже умрем от глубокой старости? Так или иначе, нас много и нас становится больше, и чем нас больше, тем лучше и прекраснее наш мир, и никакого другого нет и быть не может. Нас не вытряхнуть из зияющей пустоты вещи, сколько ни тряси, потому что мы и есть эта пустота и все, что она не в силах вместить. Но вместила как-то.

Да, наши знания о прошлом обрывочны, но обрывочно и само прошлое. Было ли оно менее обрывочным в те времена, когда мы были людьми? Но были ли мы ими, вот вопрос. Копировать сознание мы пока что не умеем. Может быть, научимся потом. Хотя это не точно.

Если тебя беспокоит статус и состояние животных, то не волнуйся, пожалуйста, – с животными у нас все отлично: почти весь мир теперешней природы – это безудержно размножающаяся гремучая смесь объективных животных с нейрозомби-животными и животными, сотканными из тьмы контекста. У них всех друг к другу влечение, восторг, ток и гон. Разве что нейропанды почему-то забыли, как размножаться. Но мы им поможем вспомнить.

Да, я вынуждена это озвучить, пусть это и нехорошая, дурная мысль: подозреваю, мне известно, почему вымерли динозавры. Потому что мы их не помним.

Иногда я захожу в гости к Линам. После смерти стареньких котов они живут вместе как семья – и это единственная полностью счастливая семья из моего ближайшего круга. Мы часто обсуждаем вопрос, который нас постоянно мучает. Неужели в реальном мире нас бы решили отключить, даже узнав, что мы можем быть как они : перестали быть архивом и рождаемся и умираем в муках? У них бы все равно не дрогнула рука?